Эффект плацебо получил свое название от латинского placebo – «поправляюсь, удовлетворяю». Этот эффект довольно прост и всем известен: больному дают таблетку, которая якобы является лекарством, а на самом деле представляет собой «пустышку». Однако, исцеление при этом происходит самое настоящее. Чудо! Или сверхвозможности человека? А может, и болезни-то были ненастоящими? Попробуем разобраться.

История плацебо

Эффект плацебо был открыт еще в глубокой древности. Считалось, что он основан на убеждении, вере, которая может быть удивительно сильной. Этот эффект направлен в обе стороны: человек может как выздороветь, так и наоборот, пострадать. Подобный случай описан в VIII веке н. э. врачом из Вены по имени Эрих Меннингер фон Лерхенталь. Несколько студентов невзлюбили своего товарища и решили зло пошутить над ним. Поймав несчастного, ребята объявили, что собираются обезглавить его, показали топор, после чего кинули ему на шею мокрую тряпку. Бедный студент действительно умер от разрыва сердца, вызванного страхом и полной уверенностью, что его действительно сейчас обезглавят.

Термин «плацебо» был введен в 1955 году военным врачом Генри Бичером, а первые исследования были вынужденно проведены во время Второй Мировой войны: когда в военном госпитале стало не хватать лекарств, отчаявшиеся врачи стали давать пациентам «пустышки» от боли — и, на удивление, они помогали.

Много лет этот эффект используется в медицине для тестирования новых лекарственных препаратов. Для эксперимента набираются две группы пациентов, первая группа принимает лекарство, а вторая — плацебо. Эффект от лекарства должен быть существенно выше, чтобы оно было официально признано эффективным. Лишь после этого фармацевтическая компания имеет право вывести лекарство на мировой рынок.

Гомеопатия: наследие древних медиков или шарлатанство?

В настоящее время на эффекте плацебо полностью основана такая отрасль медицины, как гомеопатия. В связи с чем во многих странах, например, в Испании, ее требуют признать альтернативным методом и отлучить от официальной медицины, то есть изгнать гомеопатов из больниц вместе со специалистами по иглоукалыванию, остеопатами и почему-то психоаналитиками. Изначально гомеопатия основывалась на астрологии и так называемом сигнатурном подходе: подобное лечится подобным. Сигнатуры, или знаки — это признаки планет, знаков Зодиака, а также стихий в растениях и минералах. По астрологическому принципу также разделялись части тела человека и симптомы заболеваний. Поэтому в справочниках по гомеопатии можно найти рецепты, похожие на рекомендации из средневековых гримуаров: например, принимать это вещество на закате и только светловолосым людям, маленьким детям, родившимся в январе, не только лечит боль, но и укрощает гнев и т. д.

В нашей стране гомеопатия живет и процветает, хотя периодически разражаются скандалы в СМИ по поводу лекарств-пустышек, так называемых «фуфломицинов». Одним из известнейших препаратов такого действия, при этом очень дорогим, являлся известный Оциллококцинум. Лечить им предлагалось не психосоматические заболевания, а банальную простуду. Действующее вещество Оциллококцинума производилось из печени особой породы уток. Независимые исследования подтвердили, что такой породы уток в природе не существовало, а концентрация действующего вещества в лекарстве составляла менее 1/10000 части, что практически равно отсутствию. То есть с уверенностью можно сказать, что препарат являлся абсолютным плацебо. Однако, судя по отзывам, многие пациенты действительно отмечали положительный эффект от этого лекарства, впрочем, настолько незначительный, что можно списать его на естественное сопротивление организма болезни.

Факты о плацебо

Противоположностью эффекта плацебо является ноцебо — это случай, когда лекарство-пустышка генерирует отрицательный эффект от приема, а не положительный. «Ноцебо» переводится с латыни как «поврежу». Этот эффект отмечался во время опытов с лекарствами, когда пациентов предупреждали, что возможны побочные эффекты. Причем, эти эффекты были как у тех, кто принимал пустышку, так и у тех, кому досталось настоящее лекарство. Он присутствовал и вместе с плацебо, и без него. Эффектом ноцебо объясняются всевозможные загадочные эпидемии неясного происхождения и даже болезни, происходящие от страха новых технологических достижений. Например, так называемый «ветротурбинный синдром», поразивший граждан Канады, проживающих вблизи ветрогенераторов, и проявляющийся как тошнота и бессонница. Или «электрочувствительность» – аллергическая реакция на звонки мобильных телефонов и работу сетей вай-фай.

Интересный факт: на эффект от «пустышек» влияют такие параметры, как цвет, размер, форма и вкус таблеток. Таблетки со сладким вкусом почему-то действовали эффективнее безвкусных. Причем теплые цвета — красный, желтый, оранжевый — вызывают стимулирующий эффект, а холодные — наоборот, подавляющий. Более сильный эффект наблюдается от инъекций. Также влияет и производитель препарата: если больной осведомлен, что он довольно крупный и известный, вера в силу лекарства увеличивается. В разных культурах плацебо также действует по-разному: в Бразилии меньше, чем в Европе, а из европейских стран более всего в Германии.

В XIX веке русский терапевт Мудров лечил своих больных «авторскими» порошками под названием «золотой», «серебряный», «простой». На самом деле, они различались лишь по цвету бумаги, в которую были завернуты, а состав представлял собой обычный мел. Нетрудно догадаться, что «золотой» порошок был самым сильнодействующим!

Было также установлено, что плацебо действует и в том случае, если больные знают, что получают пустую нейтральную таблетку.

Опыты с плацебо

Исследованиями плацебо занимались многие ученые. Его эффект отмечался при целом ряде заболеваний, таких как:

• болевой синдром;
• бронхиальная астма;
• болезнь Паркинсона;
• синдром раздраженного кишечника;
• артериальная гипертензия;
• ишемическая болезнь сердца;
• различные психические заболевания.

При этом эффект плацебо не так надежен, как воздействие обычных лекарств. Он лишь вызывает субъективное улучшение состояния. Однако, многие из приведенных выше заболеваний поражают или вызываются нервной системой либо являются психосоматическими. Может быть, в этом кроется разгадка?

Так, американский врач-анестезиолог Генри Бичер собирал данные многолетних опытов и подтвердил, что на 35% пациентов положительно действует эффект плацебо.

Наиболее эффективным оказалось влияние на нервную систему и психические расстройства: психиатр из Сиэтла, Ариф Хан, установил, что плацебо действовало не менее эффективно, чем лекарства, при депрессиях средней тяжести для 52% пациентов. В 15% случаев у пациентов с неврозами плацебо оказались эффективнее настоящих АД и нейролептиков! При этом они не вызывали побочных эффектов, в отличие от настоящих препаратов.

Также обнаружилось, что значительное влияние на выраженность эффекта оказывает убежденность самих врачей в силе лекарства. Так, в 1953 году американский психиатр Э. Менделл исследовал эффект плацебо в больнице Сент-Элизабет недалеко от Вашингтона. Больные, содержавшиеся там, были крайне агрессивными и буйными. Часть из них получала новый препарат резерпин, а другая часть — плацебо. Сами врачи не знали, какое лекарство и кому они дают. Эффект был очень заметным, и Менделл считал, что на больных в том числе повлияло и доброжелательное отношение, и вера в их выздоровление.

Более сильно выражено действие пустышек у людей определенного склада личности: инфантильных, эмоциональных, внушаемых. Недавно ученые открыли, что есть и особый ген, отвечающий за силу действия.

Механизм действия и этичность применения

Неужели столь заметный эффект можно объяснить обычным самовнушением? На данный момент есть несколько теорий, объясняющих действие нейтральных препаратов.

1. «Ожидание ответа». Когда пациент верит в силу врача и лекарства, он приписывает свои субъективные ощущения действию таблеток.
2. Классический условный рефлекс по Павлову. Организм начинает реагировать уже на сам процесс получения и привычного приема лекарства. Эта теория объясняет, почему плацебо действует и на животных. Хотя те не могут рассказать о своих субъективных ощущениях, анализы и наблюдения подтверждают лечебный эффект.

Похоже, что действуют оба механизма: сделав МРТ больным, принявшим «нейтральную» таблетку, ученые выяснили, что задействуются многие зоны мозга и буквально «начинают двигаться те же молекулы, что и под действием лекарства».

К сожалению, столь эффективный метод имеет свои ограничения. Он не действует долго: обычно это всего полтора-два месяца, поэтому для хронических заболеваний не подходит.

Этичность использования плацебо до сих пор под вопросом. В определенных случаях это оправдано, например, когда нужно облегчить боль, а настоящее лекарство недоступно. Однозначным нарушением врачебной этики является рекомендация гомеопатических лекарств, когда есть эффективно действующие обычные медикаменты. Неявное плацебо могут назначать при сомнениях в эффективности препарата. Этично применять плацебо при отсутствии препаратов с доказанной эффективностью, как, например, при ОРВИ. Так что упомянутый оциллококцинум, получается, не нарушает этических принципов — разве что разорителен для кошелька, но тут уж каждый сам решает, стать ли ему жертвой маркетинга. В российской культуре с выраженным магическим мышлением зачастую применение плацебо оказывается очень эффективным.

---

Купить в Литрес Купить в OZON Купить в Лабиринте

С точки зрения бихевиориста психология есть чисто объективная отрасль естественной науки. Ее теоретической целью является предсказание поведения и контроль за ним. Для бихевиориста интроспекция не составляет существенной части методов психологии, а ее данные не представляют научной ценности, поскольку они зависят от подготовленности исследователей в интерпретации этих данных в терминах сознания.

Пытаясь получить универсальную схему ответа животного, бихевиорист не признает демаркационной линии между человеком и животными. Поведение человека со всеми его совершенствами и сложностью образует лишь часть схемы исследования бихевиориста.

Традиционно утверждалось, что психология - это наука о явлениях сознания. В качестве основных проблем выдвигалось, с одной стороны, расчленение сложных психических состояний (или процессов) на простые элементарные составляющие их, а с другой стороны, построение сложных состояний, когда даны элементарные составляющие. При этом мир физических объектов (стимулов, включая все, что может вызвать активность в рецепторе), которые составляют область естествознания, рассматривается только как средство для получения конечного результата. Этот конечный результат является продуктом духовных состояний, которые можно "рассматривать" или "наблюдать". Психологическим объектом наблюдения в случае эмоций, например, является само духовное состояние. Проблема эмоций, таким образом, сводится к определению числа и вида элементарных составляющих, их места, интенсивности, порядка, в котором они появляются, и т. п. Соответственно интроспекция есть par excellence метод, посредством которого можно манипулировать с духовными явлениями в целях их исследования. При таком подходе данные поведения (включая в обозначаемое этим термином все, что называют этим именем в сравнительной психологии) не представляют ценности per se. Они имеют значение только постольку, поскольку могут пролить свет на состояния сознания [1]. Такие данные должны по крайней мере по аналогии или косвенно принадлежать к области психологии.

Действительно, иногда находятся психологи, которые проявляют скептическое отношение даже к этим ссылкам по аналогии. Часто такой скептицизм проявляется в вопросе, который возникает перед исследователем, изучающим поведение: "Какое отношение к психологии человека имеет изучение животных?" Моя задача - рассмотреть этот вопрос. В своей собственной работе я интересовался этим вопросом и понял всю его важность, но я не мог обнаружить никакой определенной связи между ним и тем пониманием психологии, которое было у психолога, задающего этот вопрос. Я надеюсь, что такая исповедь прояснит ситуацию до такой степени, что у нас больше не будет необходимости идти в своей работе ложным путем. Мы должны признать, что те необыкновенно важные факты, которые были собраны по крупицам из разбросанных по разным источникам исследований ощущений животных, проведенных с помощью бихевиористского метода, внесли вклад только в общую теорию процессов органов чувств человека; но они оказались недостаточными для определения новых направлений экспериментальных исследований. Те многочисленные эксперименты, которые мы провели по научению, также очень мало внесли в психологию человека. По-видимому, совершенно ясно, что необходим некоторый компромисс: или психология должна изменить свою точку зрения таким образом, чтобы включить факты поведения независимо от того, имеют ли они отношение к проблемам сознания или нет; или изучение поведения должно стать совершенно отдельной и независимой наукой. Если психологи, изучающие человека, не отнесутся к нашим попыткам с пониманием и откажутся изменить свою позицию, бихевиористы будут вынуждены использовать человека в качестве своего испытуемого и применить при этом методы исследования, которые точно соответствуют новым методам, применяемым в работе с животными.

Любая другая гипотеза, кроме той, которая признает самостоятельную ценность данных поведения без отношения к сознанию, неизбежно приведет к абсурдной попытке конструировать содержание сознания животного, поведение которого мы изучаем. С этой точки зрения после того, как мы определим способности данного животного к научению, простоту и сложность этого научения, влияние прошлого навыка на данный ответ, диапазон стимулов, на которые оно обычно отвечает, диапазон стимулов, на которые оно должно отвечать в экспериментальных условиях, или, в общем, после того, как определены различные задачи и различные способы их решения, выявляется, что задача еще не решена, а результаты не имеют настоящей ценности до тех пор, пока мы можем интерпретировать их, лишь пользуясь аналогиями с данными сознания. Мы чувствуем беспокойство и тревогу из-за нашего определения психологии: нам хочется сказать что-то о вероятных психических процессах у животных.

Мы говорим, что если у животного нет глаз, поток его сознания не может содержать яркости и ощущения цвета такими, какими они известны нам; если у животного нет вкусовых почек, мы говорим, что поток его сознания не может содержать ощущений сладкого, кислого, соленого и горького. Но, с другой стороны, поскольку животное все же отвечает на температурные, тактильные и органические стимулы, содержание его сознания должно быть, вероятно, составлено главным образом из этих ощущений; и чтобы защитить себя от упреков в антропоморфизме, мы прибавляем обычно: "если оно вообще имеет сознание". Конечно, может быть показана ложность доктрины, требующей интерпретации всех данных поведения по аналогии с сознанием. Это позиция, заключающаяся в таком наблюдении за поведением, плодотворность которого ограничивается тем фактом, что полученные данные интерпретируются затем только в понятиях сознания (в действительности человеческого сознания).

Этот особый акцент на аналогии в психологии и заставил бихевиориста выйти на арену. Не имея возможности освободиться от уз сознания, он чувствует себя вынужденным найти в схеме поведения место, где может быть установлено появление сознания. Эта точка перемещалась с одного места на другое. Несколько лет тому назад было высказано предположение, что некоторые животные обладают "ассоциативной памятью", в то время как другие якобы не обладают ею. Мы встречаем эти поиски источников сознания, скрытые под множеством разнообразных масок. В некоторых из наших книг утверждается, что сознание возникает в момент, когда рефлекторные и инстинктивные виды активности оказываются не в состоянии сохранить организм. У совершенно приспособленного организма сознание отсутствует. С другой стороны, всякий раз, когда мы находим диффузную активность, которая в результате завершается образованием навыка, нам говорят, что необходимо допустить сознание.

Должен признаться, что эти доводы обременяли и меня, когда я приступил к изучению поведения. Боюсь, что довольно большая часть из нас все еще смотрит на проблему поведения под углом зрения сознания. Более того, один исследователь поведения пытался сконструировать критерии психики, разработать систему объективных структурных и функциональных критериев, которые, будучи приложены к частным случаям, позволяют нам решить, являются ли такие-то процессы безусловно сознательными, только указывающими на сознание, или они являются чисто "физиологическими". Такие проблемы, как эта, не могут удовлетворить бихевиориста. Лучше оставаться в стороне от таких проблем и открыто признать, что изучение поведения животных не подтверждает наличия каких-то моментов "неуловимого" характера.

Мы можем допустить присутствие или отсутствие сознания в каком-либо участке филогенетической шкалы, нисколько не затрагивая проблемы поведения, во всяком случае, не меняя метода экспериментального подхода к нему. С другой стороны, я не могу, например, предположить, что парамеция отвечает на свет; что крыса научается быстрее, если тренируется не один, а пять раз в день, или что кривая научения у ребенка имеет плато. Такие вопросы, которые касаются непосредственно поведения, должны быть решены с помощью прямого наблюдения в экспериментальных условиях.

Эта попытка объяснить процессы у животных по аналогии с человеческими сознательными процессами и vice versa: помещать сознание, каким оно известно у человека, в центральное положение по отношению ко всему поведению приводит к тому, что мы оказываемся в ситуации, подобной той, которая существовала в биологии во времена Дарвина. Обо всем учении Дарвина судили по тому значению, которое оно имеет для проблемы происхождения и развития человеческого рода. Предпринимались экспедиции с целью сбора материала, который позволил бы установить положение о том, что происхождение человека было совершенно естественным явлением, а не актом специального творения. Тщательно отыскивались изменения и данные о накоплении одних результатов отбора и уничтожении других.

Для этих и других дарвиновских механизмов были найдены факторы достаточно сложные, чтобы объяснить происхождение и видовые различия человека. Весь богатый материал, собранный в это время, рассматривался главным образом с той точки зрения, насколько он способствовал развитию концепции эволюции человека. Странно, что эта ситуация оставалась преобладающей в биологии многие годы. С того момента, когда в зоологии были предприняты экспериментальные исследования эволюционного характера, ситуация немедленно изменилась. Человек перестал быть центром системы отсчета. Я сомневаюсь, пытается ли какой-нибудь биолог-экспериментатор сегодня, если только он не занимается непосредственно проблемой происхождения человека, интерпретировать свои данные в терминах человеческой эволюции или хотя бы ссылаться на нее в процессе своих рассуждений. Он собирает данные, изучая многие виды растений и животных, или пытается разработать законы наследственности по отношению к отдельному виду, с которым он проводил эксперименты.

Конечно, он следит за прогрессом в области разработки проблем видовых различий у человека, но он рассматривает их как специальные проблемы, хотя и важные, но все же такие, которыми он никогда не будет заниматься. Нельзя также сказать, что вся его работа в целом направлена на проблемы эволюции человека или что она может быть интерпретирована в терминах эволюции человека. Он не должен игнорировать некоторые из своих фактов о наследственности, касающиеся, например, окраски меха у мыши, только потому, в самом деле, что они имеют мало отношения к вопросу о дифференциации человеческого рода на отдельные расы или к проблеме происхождения человеческого рода от некоторого более примитивного вида.

В психологии до сих пор мы находимся на той стадии развития, когда ощущаем необходимость разобраться в собранном материале. Мы как бы отметаем прочь без разбора все процессы, которые не имеют никакой ценности для психологии, когда говорим о них: "Это рефлекс", "Это чисто физиологический факт, который не имеет ничего общего с психологией". Нас (как психологов) не интересует получение данных о процессах приспособления, которые применяет животное как целое, мы не интересуемся нахождением того, как эти различные ответы ассоциируются и как они распадаются, чтобы разработать, таким образом, систематическую схему для предсказания ответа и контроля за ним в целом. Если только в наблюдаемых фактах не обнаруживалось характерных признаков сознания, мы не использовали их, и если наша аппаратура и методы не были предназначены для того, чтобы делать такие факты рельефными, к ним относились с некоторым пренебрежением. Я всегда вспоминаю замечание одного выдающегося психолога, сделанное им во время посещения лаборатории в Университете Джона Гопкинса, когда он знакомился с прибором, предназначенным для изучения реакции животных на монохроматический свет. Он сказал: "И они называют это психологией!"

Я не хочу чрезмерно критиковать психологию. Убежден, что за весь период пятидесятилетнего существования как экспериментальной науки ей не удалось занять свое место в науке в качестве бесспорной естественной дисциплины. Психология, как о ней по большей части думают, по своим методам есть что-то, понятное лишь посвященным. Если вам не удалось повторить мои данные, то это не вследствие некоторых дефектов в используемых приборах или и подаче стимула, но потому, что ваша интроспекция является недостаточно подготовленной [2]. Нападкам подвергаются наблюдатели, а не экспериментальные установки и условия. В физике и в химии в таких случаях ищут причину в условиях эксперимента: аппараты были недостаточно чувствительными, использовались нечистые вещества и т. п. В этих науках более высокая техника позволяет вновь получить воспроизводимые результаты. Иначе в психологии. Если вы не можете наблюдать от 3 до 9 состояний ясности в вашем внимании, у вас плохая интроспекция. Если, с другой стороны, чувствование кажется вам достаточно ясным, опять ваша интроспекция является ошибочной. Вам кажется слишком много: чувствование никогда не бывает ясным.

Кажется, пришло время, когда психологи должны отбросить всякие ссылки на сознание, когда больше не нужно вводить себя в заблуждение, думая, что психическое состояние можно сделать объектом наблюдения. Мы так запутались в спекулятивных вопросах об элементах ума, о природе содержаний сознания (например, безобразного мышления, установок и положений сознания и т. п.), что я как ученый-экспериментатор чувствую, что есть что-то ложное в самих предпосылках и проблемах, которые из них вытекают. Нет полной уверенности в том, что мы все имеем в виду одно и то же, когда используем термины, распространенные теперь в психологии. Возьмем, например, проблему ощущений. Ощущения определяются в терминах своих качеств. Один психолог устанавливает, что зрительные ощущения имеют следующие свойства: качество, протяженность, длительность и интенсивность. Другие добавляют к этому ясность, еще кто-то - упорядоченность. Я сомневаюсь, может ли хоть один психолог соотнести то, что он понимает под ощущением, с тем, что понимают под этим три других психолога, представляющие различные школы.

Вернемся к вопросу о числе отдельных ощущений. Существует много цветовых ощущений или только четыре: красное, зеленое, желтое и синее? К тому же желтый, хотя психологически и простой цвет, можно наблюдать в результате смешения красного и зеленого спектральных лучей на той же самой поверхности! Если, с другой стороны, мы скажем, что каждое значимое различие в спектре дает простое ощущение и что каждое значимое увеличение в данном цвете его белой части также дает простое ощущение, мы будем вынуждены признать, что число ощущений настолько велико, а условия для их получения так сложны, что понятие ощущения становится невозможным. Титченер, который в своей стране вел мужественную борьбу за психологию, основанную на интроспекции, чувствовал, что эти различия во мнениях о числе ощущений и их качествах, об отношениях между ними и по многим другим вопросам, которые, по-видимому, являются фундаментальными для такого анализа, совершенно естественны при настоящем неразвитом состоянии психологии.

Допущение о том, что развивающаяся наука полна нерешенных вопросов, означает, что только тот, кто принял систему, существующую в настоящее время, кто не жалея сил боролся за нее, может смело верить, что когда-нибудь настанет большее, чем теперь, единообразие в ответах, которые мы имеем на все эти вопросы. Я же думаю, что и через двести лет, если только интроспективный метод к тому времени не будет окончательно отброшен, психологи все еще не будут иметь единого мнения, отвечая, например, на такие вопросы: имеют ли звуковые ощущения качество протяженности, приложимо ли качество интенсивности к цвету, имеются ли различия в "ткани" между образом и ощущением и др.? Такая же путаница существует и в отношении других психических процессов. Можно ли экспериментально исследовать образы? Существует ли глубокая связь между мыслительными процессами и образами? Выработают ли психологи единое мнение о том, что такое чувствование? Одни утверждают, что чувствование сводится к установке, другие находят, что они являются группами органических процессов ощущений, обладающих некоторой цельностью. Другая - и большая - группа ученых считает, что они являются новыми элементами, соотносимыми с ощущениями и занимающими положение, одинаковое с ощущениями.

Я веду спор не только с одной систематической и структурной психологией. Последние 15 лет мы наблюдали рост так называемой функциональной психологии. Этот вид психологии осуждает использование элементов в статическом смысле структуралистов. При этом делается ударение на биологической значимости процессов сознания вместо разведения состояний сознания на интроспективно-изолированные элементы. Я сделал все возможное, чтобы понять различие между функциональной психологией и структурной психологией, но не только не достиг ясности, а еще больше запутался. Термины - ощущение, восприятие, аффект, эмоция, воля - используются как функционалистами, так и структуралистами. Добавление к ним слова "процесс" (духовный акт как "целое" и подобные, часто встречающиеся термины) служит некоторым средством удалить труп "содержания" и вместо этого дать жизнь "функции".

Несомненно, если эти понятия являются слабыми, ускользающими, когда они рассматриваются с точки зрения содержания, они становятся еще более обманчивыми, когда рассматриваются под углом зрения функции и особенно тогда, когда сама функция получается с помощью интроспективного метода. Довольно интересно, что ни один функциональный психолог не проводит тщательного различия между "восприятием" (и это справедливо и для других психологических терминов), как этот термин употребляется систематическими психологами, и "перцептивным процессом", как он используется в функциональной психологии. По-видимому, нелогично и едва ли приемлемо критиковать психологию, которую нам дает систематический психолог, а затем использовать его термины, не указывая тщательно на изменения в значениях, производимые при этом. Я был очень удивлен, когда недавно, открыв книгу Pillsbury, увидел, что психология определяется как "наука о поведении".

В другом, еще более недавно появившемся издании утверждается, что психология есть "наука о ментальном поведении". Когда я увидел эти многообещающие утверждения, то подумал, что теперь, конечно, мы будем иметь книги, базирующиеся на другом направлении. Но уже через несколько страниц наука о поведении исчезает, и мы находим обычное обращение к ощущениям, восприятиям, образам и т. п. вместе с некоторыми смещениями ударения на дополнительные факты, которые служат для того, чтобы запечатлеть особенности личности автора.

Одной из трудностей на пути последовательной функциональной психологии является гипотеза параллелизма. Если функционализм пытается выразить свои формулировки в терминах, которые делают психические состояния действительно похожими на функции, выполняющие некоторую активную роль в приспособлении к миру, он почти неизбежно переходит на термины, которые соответствуют взаимодействию. Когда его за это упрекают, он отвечает, что это удобно и что это делается для того, чтобы избежать многоречивости и неуклюжести, свойственных радикальному параллелизму [3]. На самом деле, я уверен, функционалист действительно думает в терминах взаимодействия и прибегает к параллелизму только тогда, когда требуется дать внешнее выражение своей точки зрения. Я чувствую, что бихевиоризм есть только последовательный и логический функционализм. Только в нем можно избежать положения как Сциллы параллелизма, так и Харибды взаимодействия. Их освещенные веками пережитки философских спекуляций также мало должны тревожить исследователя поведения, как мало тревожат физика. Рассмотрение проблемы дух - тело не затрагивает ни тип выбираемой проблемы, ни формулировку решения этой проблемы. Я могу яснее сформулировать свою позицию, если скажу, что мне хотелось бы воспитать своих студентов в неведении такой гипотезы, как это характерно для студентов других областей науки.

Это приводит меня к положению, которое хотелось бы обстоятельно обсудить. Я верю, что мы можем "написать" психологию, определив ее как Pillsbury, и никогда не возвращаться к нашему определению, никогда не использовать термины "сознание", "психическое состояние", "ум", "объем", "устанавливаемое интроспективно", "образ" и т. п. Я верю, что в течение нескольких лет это можно сделать, не прибегая к абсурду терминологии Beer, Bethe, Von Uexiill, Nuel, представителей так называемой объективной школы. Это можно сделать в терминах стимула и ответа, в терминах образования навыка, интеграции навыков и т. п. Более того, я верю, что действительно стоит сделать эту попытку теперь.

Психология, которую я пытаюсь построить, возьмет в качестве отправной точки, во-первых, тот наблюдаемый факт, что организм как человека, так и живого приспосабливается к своему окружению посредством врожденного и приобретенного набора актов. Эти приспособления могут быть адекватными, или они могут быть настолько неадекватными, что с их помощью организм лишь едва поддерживает свое существование. Во-вторых, также очевидно, что некоторые стимулы вызывают реакции организма. В системе психологии полностью разработано, что если дан ответ, может быть предсказан стимул, и если дан стимул, может быть предсказан ответ. Такое утверждение является крайним обобщением, каким и должно быть обобщение такого рода. Однако оно является едва ли более крайним и менее реальным, чем другие, которые ежедневно появляются в психологии. Вероятно, я мог бы проиллюстрировать свою точку зрения лучше, выбрав обычную проблему, с которой, пожалуй, встречается каждый в процессе работы. Некоторое время тому назад я был вынужден изучать некоторый вид животных.

До тех пор пока я не приехал в Tortuga, я никогда не видел этих животных. Когда я прибыл туда, я увидел, что эти животные делают некоторые вещи: некоторые из актов, по-видимому, являются особенно соответствующими условиям их жизни, в то время как другие - нет. Я изучал, во-первых, ответные акты групп в целом и затем индивидуально у каждого животного. Чтобы более тщательно объяснить соотношение между приобретенным и унаследованным в этих процессах, я взял молодых животных и вырастил их. С помощью этого метода я оказался в состоянии изучить порядок появления наследственных приспособительных актов и их сложность, а позднее - начало образования навыка. Мои усилия определить стимулы, которые называют такие приспособительные акты, были достаточно грубыми, поэтому мои попытки управлять поведением и вызывать ответы произвольно не были достаточно успешными. Пища и вода, секс и другие групповые отношения, свет и температурные условия оставались вне контроля в процессе исследования. Я нашел возможность до некоторой степени управлять этими реакциями, используя для этого гнездо и яйца или молодое животное в качестве стимула. Нет необходимости в этой статье развивать дальше обсуждение того, как выполнялось такое исследование и как работа такого рода может быть дополнена тщательно контролируемыми лабораторными экспериментами.

Если бы мне поручили исследовать туземцев какого-либо австралийского племени, я пошел бы в решении задачи тем же путем. Конечно, эта проблема была бы более трудной: типы ответов, вызываемых физическими стимулами, были бы более варьирующими, а число действующих стимулов - большим. Мне следовало бы более тщательно определить социальные условия их жизни. Эти дикари больше бы испытывали влияние от ответов друг друга, чем в случаях с животными. Более того, их навыки были бы более сложными и, по-видимому, яснее проявилось бы влияние прошлых навыков на настоящие ответы. Наконец, если бы мне поручили разработать психологию образованного европейца, для этого мне потребовалось бы наблюдать за ним на протяжении всей его жизни от рождения до смерти, При разрешении каждой из перечисленных задач я следовал бы одной и той же генеральной линии. В основном всюду моя цель - увеличить точные знания о приспособлениях и о стимулах, вызывающих их. Мое последнее соображение касается вопроса общих и частных методов, с помощью которых можно управлять поведением.

Моей целью является не "описание и объяснение состояний сознания" как таковых, не приобретение таких умений в умственной гимнастике, чтобы я мог непосредственно схватить состояние сознания и сказать: "Это состояние сознания как целое состоит из ощущения серого такого-то оттенка, такой-то протяженности, появившегося в связи с ощущением холодного некоторой интенсивности; другое - из давления некоторой интенсивности и протяженности" - и так до бесконечности. Если психолог последует плану, который я здесь предлагаю, то педагог, физик, юрист, бизнесмен смогут использовать наши данные в практических целях, как только мы будем способны экспериментально получить их. Те, у кого есть повод применить психологические принципы на практике, не будут иметь претензий, как это часто бывает в настоящее время. Спросите сегодня любого физика или юриста, занимает ли научная психология какое-либо место в его ежедневной практике, и вы услышите отрицательный ответ: лабораторная психология не вписывается в схему его деятельности. Я думаю, что эта картина исключительно справедлива. Одним из первых обстоятельств, обусловивших мою неудовлетворенность психологией, явилось ощущение того, что не находилось сферы для практического приложения принципов, разработанных в терминах психологии содержания.

Надежду на то, что бихевиористскую позицию можно отстоять, в меня вселяет тот факт, что области психологии, которые уже частично отошли от исходной - экспериментальная психология - и которые, следовательно, мало зависят от интроспекции, находятся сегодня в состоянии наибольшего расцвета. Экспериментальная психология рекламы, юридическая психология, тестология, психопатология достигли сейчас большего развития. Их иногда ошибочно называют "практической", или "прикладной", психологией. Никогда еще не было более неправильного употребления термина. В будущем могут возникнуть профессиональные бюро, которые действительно будут применять психологию. Сейчас эти области являются чисто научными, они направлены на поиски широких обобщений, которые приведут к управлению поведением человека. Например, мы экспериментально выясняем, что легче: заучивать ли серию строф сразу, в целом, или учить каждую строфу отдельно и затем переходить к следующей?

Мы не пытаемся практически использовать полученные данные. Практическое использование этого принципа является результатом инициативы части учителей. В лекарственной психологии мы можем показать, какое влияние на поведение оказывают некоторые дозы кофеина. Мы можем прийти к выводу, что кофеин оказывает хорошее воздействие на скорость и точность в работе. Но это толь- ко общие принципы. Мы представляем право заинтересованным лицам решать, будут ли они использовать наши результаты или нет. То же и в юридической практике. Мы изучаем влияние новизны на достоверность рассказа свидетеля. Мы проверяем точность рассказа по отношению к движущимся объектам, находящимся в покое, в отношении цветов и т. п. От юридической системы страны зависит решать, будут ли когда-либо использованы эти факты в юридической практике или нет. Для "чистого" психолога сказать, что он не интересуется возникающими в этих областях науки вопросами, потому что они относятся непосредственно к области применения психологии, значит обнаружить, во-первых, что он не способен в таких проблемах увидеть научный аспект, а во-вторых, что он не интересуется психологией, которая касается самой человеческой жизни.

Единственный ошибочный момент, обнаруживаемый мной в этих отраслях психологии, состоит в том, что большая часть материала в них излагается в терминах интроспекции, в то время как было бы гораздо точнее делать это в терминах объективных результатов. Нет необходимости прибегать к терминам сознания в любой из этих отраслей или пользоваться интроспективными данными в ходе эксперимента и при изложении его результатов. Особенно бросается в глаза бедность результатов в чисто объективном плане в экспериментальной педагогике. Работу в этой области с человеческим субъектом можно сравнить с работой над животными. Например, у Гопкинса Ульрих получил некоторые результаты относительно распределения попыток в процессе научения - в качестве испытуемых использовались крысы. Он занимался сравнением продуктивности в условиях, когда задание предъявлялось 1, 3 и 5 раз в день. Целесообразно ли обучать животное только одному заданию за 1 раз или сразу трем подряд? Мы испытываем потребность в подобных экспериментах и на человеке, а процессы его сознания, сопровождающие поведение в ходе эксперимента, заботят нас так же мало, как и у крыс.

В настоящее время я больше занят попыткой показать необходимость сохранения единообразия в экспериментальной процедуре и в изложении результатов в работах как на человеке, так и на животных, чем развитием каких-либо идей, касающихся тех изменений, которые, несомненно, должны иметь место, когда мы имеем дело с психологией человека. Давайте рассмотрим в данный момент вопрос о континууме стимулов, на которые отвечает животное. Я буду говорить, во-первых, о работе в области изучения зрения у животных. Мы помещаем наше животное в ситуацию, где оно будет отвечать (или учиться отвечать) на один из двух монохроматических лучей света. Мы подкармливаем животное при его реакции на один (положительный) и наказываем - на другой (отрицательный) ответ.

В короткое время животное научается идти на свет, реакция на который подкрепляется. В этом пункте возникает вопрос, который я мог бы сформулировать двумя способами: я могу выбрать психологический способ и сказать: "Видит ли животное два луча света, как это вижу я, т. е. как два различных цвета, или оно видит их как два серых, отличающихся между собой по светлоте, как видят полностью слепые к цветам?" Бихевиорист сформулирует вопрос следующим образом: "Реагирует ли животное на различия между двумя стимулами по интенсивности или на различия в длине волны?" Он никогда не думает об ответах животного в терминах собственных восприятий цветов и серого. Он хочет установить факт, является ли длина волны фактором, к которому приспосабливается животное [4]. Обстоит ли дело так, что длина волны оказывает на него воздействие и что различия в длине волны должны быть восприняты, чтобы служить основой для различающихся между собой ответов? Если длина волны не является фактором процесса приспособления, бихевиорист хочет знать, какое различие в интенсивности будет служить основанием для ответа, будет ли то же самое различие достаточным по отношению ко всему спектру. Более того, он желает изучить, может ли животное отвечать на длину волны, которая не оказывает воздействия на человеческий глаз. Он интересуется сравнением спектра крысы со спектром птенца столько же, сколько сравнением его со спектром человека. Точка зрения, когда проводят сравнение различных систем, является неизменной.

Как бы мы ни сформулировали вопрос для самих себя, дело обстоит так, что мы исследуем животных, несмотря на ассоциации, которые уже сформировались, и затем проводим некоторые контрольные эксперименты, которые дают нам возможность вернуться к ответу на только что поднятые вопросы. У нас также есть большое желание исследовать в этих же условиях человека и сформулировать результаты в одинаковых терминах для обоих случаев.

Человека и животное необходимо помещать по возможности в одинаковые экспериментальные условия. Вместо того чтобы подкреплять или наказывать испытуемого, мы попросили его отвечать путем установки второго прибора до тех пор, пока образец и контрольный стимул исключат возможность разных ответов.

Не навлекаю ли я здесь на себя обвинение в том, что использую метод интроспекции? С моей точки зрения, нет. Если я могу подкрепить правильный выбор моего испытуемого и наказать его за ошибочный выбор и таким образом вызвать реакцию субъекта, нет необходимости идти на такие крайности, даже для той позиции, которую я защищаю. Но нужно понять, что я использую этот второй метод только в качестве ограниченного приема исследования поведения [5]. Мы можем получать одинаково надежные результаты как более длительным методом, так и сокращенным и прямым. Во многих случаях прямой и типично человеческий метод не может быть использован с достаточной надежностью. Например, предположим, что я сомневаюсь в точности регулирования контрольного инструмента в вышеупомянутом эксперименте, как необходимо поступить, если подозревается дефект в зрении? Интроспективный ответ испытуемого не сможет мне помочь. Вероятно, он скажет: "В ощущениях нет различий, я имею 2 ощущения красного, они одинаковы по качеству".

Но предположим, я предъявляю ему образец и контрольный стимул и так построю эксперимент, что он получит наказание, если будет отвечать на контрольный стимул, а не на образец. Произвольно я меняю положение образца и контрольного стимула и заставляю испытуемого пытаться дифференцировать одно от другого. Если он сможет научиться и приспособиться только после большого числа проб, то очевидно, что 2 стимула действительно служат основой для дифференцированного ответа. Такой метод может показаться бессмысленным, но мы должны прибегнуть именно к такому методу там, где есть основание не доверять лингвистическому методу. Есть трудные проблемы в области человеческого зрения, аналогичных которым нет у животных: я упомяну о границах спектра, порогах, относительных и абсолютных, законе Таль-гота, законе Вебера, поле зрения, феноменах Пуркинье и т. п. Каждую из них можно разработать с помощью бихевиористских методов. Многие из них разрабатываются в настоящее время.

Мне думается, что вся работа в области ощущений может последовательно проводиться в том же направлении, которое я предложил здесь для зрения. Наши результаты в конце концов дадут отличную картину, в которой каждый орган чувств будет представлен функционально. Анатом и физиолог могут взять наши данные и показать, с одной стороны, структуру, которая является ответственной за эти ответы, а с другой стороны, физико-химические отношения, которые необходимо включены в те или иные реакции (физическая химия нерва и мускула).

Ситуация в отношении исследования памяти резко отличается от предыдущих. Почти все методы исследования памяти, фактически используемые сегодня в лабораториях, дают образец результатов, о которых я говорил. Испытуемому предъявляются серии бессмысленных слогов или другой материал. Анализируются скорость формирования навыка, ошибки, особенности в форме кривой, прочность навыков, отношение навыка к тем навыкам, которые формировались на более сложном материале, и т. п. Теперь такие результаты записывают вместе с интроспективными показаниями испытуемых. Эксперименты ставятся с целью понять психический механизм [6], требующийся для научения, вспоминания и забывания, а не с целью найти способы построения человеком своих ответов, когда он сталкивается с различными проблемами в сложных условиях, в которые он поставлен, а также не с целью показать сходство и различие методов, используемых человеком и животными.

Ситуация несколько меняется, когда мы подходим к изучению более сложных форм поведения, таких, как воображение, суждение, рассуждение и понимание. В настоящее время все наши знания о них существуют только в терминах содержания [7]. Наши мысли извращены пятидесятилетней традицией в изучении состояний сознания, так что мы можем смотреть на эти проблемы только под одним углом зрения. Необходимо признать: мы не способны продвинуть исследование этих форм поведения, пользуясь поведенческими методами, открытыми к настоящему времени. В частичное оправдание хотелось бы обратить внимание на вышеупомянутый раздел, где я отметил, что интроспективный метод сам достиг cul-de-sac, что касается его как метода. Темы стали настоль ко "избиты" оттого, что к ним обращались так много, что их можно будет изложить хорошо только через некоторое время. По мере того как методы станут более совершенными, мы получим возможность исследовать все более сложные формы поведения. Проблемы, которые сейчас отбрасываются, станут важными, и мы сумеем рассмотреть их так, как они выступают под новым углом зрения и в более конкретном виде. Будем ли мы включать в психологию мир чистой психики, используя термин Йеркса? Признаюсь, что я не знаю. Планы, которым я оказываю большее предпочтение в психологии, практически ведут к исключению сознания в том смысле, в каком этот термин используется психологами сегодня. Я фактически отрицаю, что эта реальность психики открыта для экспериментального исследования. В настоящий момент не хочу входить дальше в эту проблему, так как она неизбежно ведет в область метафизики. Если вы хотите дать бихевиористу право использовать сознание тем же самым образом, как его используют другие ученые-естествоиспытатели, т. е. не превращая сознание в специальный объект наблюдения, вы разрешили мне все, что требует мой тезиc.

В заключение я должен признаться в глубокой склонности, которую имею к этим вопросам. Почти 12 лет я посвятил экспериментам над животными. Вполне естественно, что моя теоретическая позиция выросла на основе этой работы, и она находится в полном соответствии с экспериментальными исследованиями. Возможно, я создал себе "соломенное чучело" и сражаюсь за него. Возможно, нет полного отсутствия гармонии между позицией, изложенной здесь, и позицией функциональной психологии. Я склонен думать, однако, что обе по- зиции не могут быть просто гармоничными. Конечно, моя позиция является достаточно слабой в настоящее время, и ее можно рассматривать с различных точек зрения. Однако, признавая все это, я полагаю, что мое мнение окажет широкое влияние на тип психологии, которой суждено развиваться в будущем. То, что необходимо сделать сейчас, - это начать разрабатывать психологию, делающую поведение, а не сознание объективным предметом нашего исследования. Несомненно, есть достаточное количество проблем по управлению поведением, чтобы мы занимались только ими и совсем не думали о сознании самом по себе. Вступив на этот путь, мы хотим в короткое время так же далеко отойти от интроспективной психологии, как далеко современная психология находится от той, которую преподают в университетах.

РЕЗЮМЕ

Психологии человека не удавалось выполнить требований, предъявляемых к ней как к естественной науке. Утверждение, что объект ее изучения - явления сознания, а интроспекция - единственный прямой метод для получения этих фактов, ошибочно. Она запуталась в спекулятивных вопросах, которые хотя и являются существенными, но не открываются экспериментальному подходу. В погоне за ответами на эти вопросы она уходит все дальше и дальше от проблем, которые затрагивают жизненно важные человеческие интересы.

Психология с бихевиористской точки зрения есть чисто объективная, экспериментальная область естественной науки, которая нуждается в интроспекции так же мало, как такие науки, как химия и физика. Все согласны, что поведение животных может быть исследовано без привлечения сознания. Господствовавшая до сих пор точка зрения сводилась к тому, что такие данные имеют цену постольку, поскольку они могут быть интерпретированы с помощью аналогий в терминах сознания. Позиция, принятая нами, состоит в том, что поведение человека и поведение животных следует рассматривать в той же самой плоскости и как в равной степени существенные для общего понимания поведения. Можно обходиться без сознания в психологическом смысле. Отдельные наблюдения за "состояниями сознания" являются, согласно этому предположению, задачей психолога не больше, чем физика. Мы могли бы рассмотреть этот возврат к нерефлексивному и наивному использованию сознания. В этом смысле о сознании можно сказать, что оно является инструментом или средством, с помощью которого работают все науки. Так или иначе средство, которое надлежащим образом используется учеными, в настоящее время является проблемой для философии, а не для психологии.

С предлагаемой здесь точки зрения факты в поведении амебы имеют ценность сами по себе без обращения к поведению человека. В биологии исследование видовых различий и унаследованных черт у амебы образует отдельный раздел, который должен излагаться в терминах законов, лежащих в основе жизнедеятельности данного вида. Выводы, достигаемые таким путем, не распространяются на какую-либо другую форму. Несмотря на кажущийся недостаток всеобщности, такие исследования должны быть выполнены, если эволюция как целое когда-либо будет регулируемой и управляемой. Подобным образом законы поведения амебы (область ее реакций и определение действующего стимула, образование навыка, устойчивость навыка, интерференция и закрепление навыков) должны быть определены и оцениваемы в себе и для себя, независимо от того, насколько они являются всеобщими и имеющими значение и для других форм, если явления поведения когда-либо войдут в сферу научного контроля.

Предлагаемый отказ от состояний сознания как самостоятельного объекта исследования уничтожает барьер, который существует между психологией и другими науками. Данные психологии становятся функциональными коррелятами структуры и сами сводятся к объяснению в физико-химических терминах.

Психология как наука о поведении хочет в конце концов пренебречь несколькими из действительно существующих проблем, с которыми имела дело психология как интроспективная наука. По всей вероятности, даже эти оставшиеся проблемы могут быть сформулированы таким образом, что усовершенствованные методы поведения (вместе с теми, которые еще только будут открыты) приведут к их решению.

[1] Или непосредственно на состояния сознания наблюдателя, или косвенно на состояния сознания экспериментатора. Назад в текст.

[2] В этой связи я обращаю внимание на противоречие между сторонниками и противниками безобразного мышления. Типы реакций (сенсорная и моторная) также были предметом спора. Компликационный эксперимент был источником другой войны слов относительно точности интроспекции спорящих сторон. Назад в текст.

[3] Мой коллега, проф. Н. С. Warren, который предложил эту статью для "Review", полагает, что параллелист может полностью избежать терминологии взаимодействия. Назад в текст.

[4] Он имеет ту же самую установку, как если бы он проводил эксперимент, чтобы показать, будет ли муравей переползать через карандаш, положенный на его пути, или обойдет его. Назад в текст.

[5] Я предпочитаю рассматривать этот метод, когда человеческий субъект использует речь, говоря, например, о равенстве двух стимулов, или когда он выражает словами, является ли данный стимул наличным или отсутствующим и т п. в качестве языкового метода в психологии. Он никаким образом не меняет статус эксперимента. Этот метод становится возможным только потому, что в частном случае экспериментатор и его испытуемый имеют систему сокращенных поведенческих знаков (язык), которые могут обозначать навык из репертуара испытуемого. Создавать из данных, полученных с помощью языкового метода, все поведение или пытаться превратить все данные, получаемые с помощью других методов, в термины, каждый из которых имеет более ограниченную сферу приложения, - значит делать "шиворот-навыворот". Назад в текст.

[6] Часто их предпринимают, очевидно, с целью получить картину того, что должно происходить при этом в нервной системе. Назад в текст.

[7] Необходимо задать вопрос: в чем сущность того, что в психологии называется образом? Еще несколько лет назад я думал, что центрально-возникающие зрительные ощущения так же ясны, как и возникающие периферически. Я никогда не представлял самому себе чего-либо другого. Более тщательная проверка заставила меня отказаться от представления об образе в смысле Гальтона. Вся доктрина центрально-возникающих образов в настоящее время является очень ненадежно обоснованной. Энджел так же, как и Ферналд, пришел к заключению, что объективные определения типов образа невозможны. Интересным подтверждением их экспериментальной работы будет то, если мы постепенно найдем ошибку в построении этих огромных структур ощущений (или образов), возникающих центрально. Гипотеза о том, что все так называемые высшие процессы продолжаются в виде ослабленного состояния исходных мускуль-ных актов (включая сюда и речевые процессы), которые интегрируются в систему, работающую на основе ассоциативного принципа, я уверен, прочная гипотеза. Рефлексивный процесс такой же механический, как навык. Схема навыка, которую давно описал Джемс, когда каждый афферентный поток освобождает следующий соответствующий моторный заряд, так же верна для процессов мышления, как и для мускульных актов. Малочисленность "образов" является правилом. Иными словами, все мыслительные процессы включают слабые сокращения в мускульной системе и особенно в самой тонкой системе мускулатуры, которая производит речь. Если это верно, а я не вижу, как это можно отрицать, образ становится психической роскошью (даже если он действительно существует), без своего какого-либо функционального значения. Если экспериментальная процедура подтвердит эту гипотезу, мы получим осязаемое явление, которое может быть изучено как поведенческий материал. День, когда мы сможем изучить эти рефлексивные процессы с помощью такого метода, относительно так же далек, как день, когда мы сможем говорить с помощью физико-химических методов о различии в структуре и расположении молекул между живой протоплазмой и неорганической субстанцией. Решение обеих проблем ждет для себя появления адекватных методов и аппаратуры.

После того как была написана эта статья, я услышал об обращении, с которым выступили профессора Торндайк и Энджел на сессии Американской психологической ассоциации в Кливленде. При благоприятных обстоятельствах я надеюсь ответить на один вопрос, поднятый Торндайком.

Торндайк бросил подозрение в адрес идеомоторного акта. Если он имеет в виду только идеомоторный акт и не включает сенсомоторный акт в свое общее обвинение, я охотно соглашусь с ним. Я выброшу образ совсем и попытаюсь показать, что практически все мышление происходит в виде сенсомоторных процессов гортани (но не в виде безобразного мышления), которые редко становятся сознаваемыми всеми, кто не ищет ощупью образность в лабораториях. Это просто объясняет, почему многие из хорошо образованных людей ничего не знают об образе. Я сомневаюсь, задумывался ли Торндайк об этом вопросе таким образом. Он и Вудвортс, по-видимому, отрицают речевые механизмы. Показано, что выработка навыка происходит бессознательно. Во-первых, мы знаем о том, что он есть, когда он уже сформировался, - когда он становится объектом. Я уверен, что "сознание" точно так же мало может сделать по усовершенствованию процессов мышления. С моей точки зрения, мыслительные процессы в действительности являются моторными навыками гортани. Улучшения, изменения и т. п. в этих навыках все происходят тем же самым путем, как и изменения, которые происходят в других моторных навыках. Этот взгляд приводит к выводу о том, что нет рефлексивных процессов (центрально-возникающих процессов): человек всегда исследует объекты, в одном случае объекты в общепринятом смысле, в другом - их заместители, а именно движения в речевой мускулатуре. Из этого следует, что нет теоретических границ для бихевиористского метода. К сожалению, все еще остаются практические трудности, которые, тем не менее, могут быть преодолены с помощью исследования речевых движений таким же образом, каким может быть исследовано все телесное поведение.

Джон Брадус Уотсон «Психология с точки зрения бихевиориста», 1913 год.

Международная библиотека психологии,
философии и научного метода

Философия «как если бы»

Система теоретических, практических и религиозных фикций человечества

Автор – Г. Файхингер, 1911
Переведено на английский, 1935
Ч. К. Огденом
Переведено на русский, 2017
Е. Г. Анучиным
Редактор – Е. Ю. Чекардина

Переведено при поддержке журнала © ykgr.ru.
Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна

Копировании материалов книги разрешено только при наличии активной ссылки на источник.

---

 

Продолжение...

С — ВКЛАД В ИСТОРИЮ И ТЕОРИЮ ФИКЦИЙ

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ

ГЛАВА 28

Фикции в теории и на практике

Наша историческая задача делится на две части, которые должны держаться строго раздельно. Первая состоит в представлении научного и практического использования фикции в течение исторического развития науки, вторая – в описании постепенного открытия и теории этих фикций. Во вступлении к этой книге мы изложили принцип, согласно которому логическая теория должна брать свои эмпирические данные из научной практики. Наше перечисление фикций, найденных в науке в настоящие дни, весьма ясно показывает, что они действительно встречаются. Однако, в задачи логики также входит постепенная эволюция научной практики в целом и каждого научного метода конкретно, когда речь заходит об общей истории науки. До сих пор эта задача всегда принималась за другую, а именно задачу постепенного развития логической теории. Медленное развитие когнитивного инструмента показывает черты, скрывающие наш глубочайший интерес, а история метода, в свою очередь, незаменимое дополняющее, предшествующее любой методологии.

Глава 28

Фикция в греческом научном методе

Научно значимая фикция — совсем недавнее изобретение. Если гипотеза — которая, по правде сказать, метод очень простой — форма мысли, залегающая близко к поверхности, была верно развита и применена в науке совсем недавно, и если бы мы подождали, пока современная наука не показала нам, как строятся гипотезы и как они значимы для серьезного исследования, мы можем предположить, что фикция, подразумевающая искусственную и сложную форму мысли, вошла в использование намного позже. Мы знаем, что в остальных сферах человек так же сначала применял все естественные средства, прежде чем решиться на использование искусственных. Действительно, для научной фикции заняло много времени появиться в чистой форме, и это чрезвычайно интересно и поучительно — наблюдать, как человеческий разум постепенно начал пускать в ход эти искусственные и опасные методы.

Чтобы приручить такой инструмент, необходима свобода и независимость логического мышления, освобождение от обычных предрассудков, чтобы таким образом мы могли ожидать нахождения только продуктивного использования этого метода, где логическая функция на самом деле освободилась от идеи идентификации себя с реальностью, и где она более или менее осведомлена о пропасти между своими операциями и действительным положением вещей. Грекам недоставало независимости мысли, необходимой для использования такого инструмента, независимости, прежде всего проявляющейся в способности отважно оторвать себя от реальности и при этом, несмотря на это отклонение, не потерять надежду к реальности вернуться. Греки отступили перед смелым полетом мысли, стремящейся достичь своей цели посредством своеобразных и противоречивых идей. Однако, когда в классические времена проснулось понимание этой глубокой пропасти между мыслью и реальностью — а оно, вероятно, никогда не переживало бодрствование так полно, как среди греческих скептиков — оно вылилось в отметившуюся теоретическую депрессию. Логическая функция ещё не достигла тех колоссальных научных средств, отличительных для современного времени. Тем самым, как только разделение между мыслью и существованием, между операциями логическими и действительными в мире фактов, было осознанно, естественным следствием стал скептицизм, несмотря на свою наивность имеющий в себе нечто притягательное. Уже поднимавшийся вопрос того, как происходит, что несмотря на применение лишь субъективного мышления, полного противоречий, мы тем не менее приходим к верному определению и обращению с действительными феноменами — вопрос, с которым Кант уже был знаком — этот вопрос не мог быть сформулирован в древние времена просто потому что мысль не доказала, что она может вершить великие дела. Греки всё ещё были так тесно и рабски связаны с миром непосредственного восприятия, что когда этот мир пошатнулся, часто разочаровывались во всем мышлении. Когда древний скептик обнаружил, что мысль начинает преследовать свои собственные цели и удаляться от реальности, он немедленно заключил, что может объявить все мышление пустым, не замечая, что мысль тем не менее приводит к верным практическим результатам. Он не осмелился отважно ринуться вслед за этой мыслью и обнаружить, не привела ли она его в конце концов вновь к реальности.

Это отчётливо видно в математике, где древние люди, быть может, достигли своих лучших научных результатов. По сравнению с современными, даже их самые сложные методы нескладны. Лучшим примером представляется метод исчерпывания, и здесь я основываюсь на суждении влиятельных математиков. В этой связи особенно интересна ремарка Дробыша. Он отчётливо заявляет, что греки были особенно осторожны, уклоняясь от использования тех же самых методов, которые сегодня применяются при решении тех же задач, к примеру, фикции того, что круг состоит из бесконечного числа треугольников, или что это правильный многоугольник с бесконечным числом углов, посредством чего мы получаем результат, согласно которому отношение диаметра к длине окружности равно 1:3.1416, гораздо аккуратнее, чем это делали греки. Греческие математики сознательно избегали любой концепции, включающей в себя противоречие, особенно бесконечности, и они боялись этих фикций за их противоречивость, тогда как современные математики используют этот метод фикции о противоречиях, не беспокоясь.

Однако древние люди находили применение фикциям лишь не в форме гипотез, что в сущности оставались только фикциями, но в форме концепций, которым сопутствовала сознательность их субъективной и фиктивной природы, хотя и, конечно, в грубом и незавершенном виде.

В поздней греческой математике и механике мы находим множество зачатков научных фикций, все из которых могут восприниматься как грубые попытки использовать такую форму идеи научно. В политике мы встречаем фикцию идеального государства платоновской Утопии. Правовые фикции едва использовались среди греков. Метод Сократа – лишь метод приближения и принадлежит к полу-фикциям, единственному виду, который стоит под вопросом. Мы уже имели дело с Идеей Платона как фикцией, которая развилась в гипотезу, и даже в догму в уме своего автора. Мифические фикции Платона — очень хороший вид фикций. Здесь отчетливо видно присутствие как если бы. И все же в целом они в большей степени присущи скорее природе поэтических сравнений, нежели научным фикциям. В лучшем случае, в логической и этической ценности они сравнимы с фиктивными тропами современных теологов.

Сюда же относится факт, что Платон конструировал аллегории, например, аллегорию Геракла на распутье, и что старые догмы фольклора сохранялись как полезные фикции, или в действительности таковыми воспринимались — то есть, предполагая, что изначально они были лишь фикциями, которые позднее развились в убеждения.

Нам нельзя забывать о религиозном аллегорическом символизме, так привлекающем греков, например, процедурах, часто используемых такими философами, как Пифагор, Парменид, Эмпедокл, Анаксагор, Метродор и другими, кто продолжал использовать традиционные религиозные догмы как фикции. В особенности стоики позднее очень часто позволяли творениям популярной религии продолжать существовать в форме фикций, так поступили и неоплатоники. То же верно и для платонических мифов, содержащих отвергаемые до тех пор элементы критической теологии и религиозной философии греков, сопровождаемые сознательным признанием фиктивной или символической природы религиозных идей.

С чисто методологической точки зрения, хотя она и не имеет материальной ценности, единственной по-настоящему полезной фикцией является мысль Парменида, доставившая его пересказчикам немало неудобств, но которая очень хорошо встраивается в нашу теорию, и по-настоящему понятной может быть только таким образом. Как хорошо известно, Парменид считал, что множественность и изменение были бессмысленными иллюзиями, начала не было, все изменения и все разделения были не истинным Бытием, но Не-Бытием, чем-то нереальным и невообразимым. Лишь вечное Бытие в покое, неизменное и недвижимое, лишь то, что продолжалось в вечном, божественном Постоянстве, было реальным. Существование — неделимое целое, одномерная протяженность, беспредельная и абсолютная. Мир чувственного восприятия, напротив, лишь иллюзорен и нереален. Появление и уход — лишь обман чувств. Природа феноменального — это сфера несуществующего.

К этому аспекту своей космологии Парменид приложил углубленное описание, которое историки философии тщетно пытались воссоединить с его главным тезисом, и которое они в конце концов согласились назвать взглядом «гипотетическим». С этой дополняющей точки зрения, мир иллюзии воспринимается обладающим Бытием, состоящим из двух принципов: света и тьмы или огня и земли, а все остальное — только их смесь. Называть физику Парменида «гипотетической» кажется мне неточным и неадекватным. Она была бы гипотетической, если бы не первая часть его метафизики, где всё изменение и весь эмпирический, делимый мир объявлен лишь иллюзией. Парменид не может, не противореча самому себе, предполагать реальное существование этих первоэлементов, т.е. они не гипотезы, но лишь фикции. Парменид не говорит «мир воспринимаемого состоит из огня и земли», он может сказать лишь «мир воспринимаемого может восприниматься как если бы он состоял из огня и земли». Два этих первоэлемента являются для него лишь фиктивными конструкциями, к которым все может быть сведено.

Лишь таким способом в его философии может быть найден смысл. Огонь и земля, таким образом, для Парменида являются не гипотезами, но фикциями. А то, является ли для него сравнение Бытия с самодостаточной сферой чем-то большим, чем символико-аналогической фикцией, сомнительно. Я бы рассматривал это сравнение просто как свидетельство того, что Парменид предложил воспринимать абсолютное Бытие с точки зрения его совершенства и самодостаточности как сферу, и связаны они лишь посредством сравнения. Сферическая форма Бытия для Парменида не гипотеза, а фикция.

Это самый заметный пример действительно научного употребления фикции греками, но наследуя неадекватное выражение первоисточника, о настоящем смысле слов Парменида, в конечном счете, нам остается только гадать.

Предыдущие части книги можно найти по ссылке: https://ykgr.ru/biblio/filosof/hans-vaihinger

Переведено на русский Е. Г. Анучиным при поддержке журнала © ykgr.ru.
Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна
Копирование материалов книги разрешено только при наличии активной ссылки на источник.

---

На английском в Литрес На английском в OZON На русском языке в ykgr.ru

При изучении нового материала или в рамках работы над долгосрочным проектом важно понимать основные принципы приобретения новых навыков. Результатом поиска закономерностей стала таблица, приведенная нами в конце статьи. Мы надеемся постепенно пополнять ее в зависимости от появления у нас новых данных. Если у вас есть информация, которой можно дополнить данную таблицу, присылайте ее в комментариях и на нашу почту, и мы обязательно дополним таблицу, указав ваше авторство и участие в написании статьи.

Практика и прямо пропорциональный эффект

Первый базовый принцип в отношении новых знаний – это необходимость использования их на практике. Новая информация должна иметь отношение к выживанию, иначе она игнорируется мозгом. Большая часть мышления человека протекает бессознательно. Вам не удастся объяснить или внушить бессознательной части себя самих идею о том, что вам что-то нужно выучить или узнать, если в действительности вам это может никогда не пригодиться.

Можно попытаться обмануть себя и использовать целевую установку, но этот метод подойдет не всем. Легче всего погрузиться в предмет изучения на практике и сразу начать применять полученные знания, решая важную (акцент) задачу. Условия, где вам действительно понадобится на практике заниматься предметом, который вы хотите изучать, стимулируют запоминание. Чем больше времени вы потратите на практическое применение навыков или новых знаний, тем больше вероятность успеха в научении.

Стресс будет влиять на эффективность приобретения новых знаний

В 2016 году ученые из университета Виттен-Хердеке (Германия) поставили эксперимент [2]. Они воздействовали на испытуемых «острым стрессом», а именно помещали их руку на три минуты в ледяную воду. В ходе эксперимента добровольцам предложили придумывать себе интересные занятия на четыре дня каникул и запомнить их. На людей из второй, контрольной группы воздействовали тем, что помещали их руку в теплую воду.

После того, как испытуемые сообщали о том, что они придумали себе занятия, у них забирали их записи (черновики) и оставляли в покое. Через сорок минут каждый испытуемый должен был вспомнить, какие дела он запланировал и в какой последовательности на каждый из четырех дней, и мысленно совершить их. Выяснилось, что дела, запланированные на первые два дня, хорошо помнили почти все испытуемые. Разница оказалась значительной на память о планах на третий и четвертый день. Люди, прошедшие через стресс с ледяной водой, помнили свои планы гораздо лучше, чем испытуемые из контрольной группы.

Можно предположить, что такой результат обусловлен так называемым «эффектом первичности», заключающимся в том, что информация, запомненная ранее, удерживается в памяти лучше, чем информация, запомненная в середине или в конце. Вероятно, данные, запоминаемые позже во времени, отчасти подвергаются перезаписи. Острый стресс каким-то образом отключает этот механизм и возможности по запоминанию увеличиваются.

Открытый и важный вопрос, на который каждый должен ответить для себя самостоятельно: как постоянно создавать новый и полезный стресс в своей ежедневной деятельности?

Закономерности работы памяти, обнаруженные Германом Эббингаузом [1]

1. Эффект края. Лучше всего воспроизводится начало и конец запоминаемого материала.
2. Паузы и повторы. Запоминание идет лучше, если дважды повторить материал: сначала через несколько часов, а второй раз – через несколько дней.
3. Установка. Установка на использование материала в дальнейшем ведет к его лучшему запоминанию.
4. Эмоция. Чем проще событие и чем больше эмоций оно вызвало, тем более сильный след оно оставит в памяти. Сложная информация, а также события, не вызвавшие эмоции у человека, плохо запоминаются и быстро забываются.
5. Новизна. Редкие, странные и необычные события запоминаются лучше, чем привычные и часто встречающиеся.
6. Искажение памяти. Память о тех или иных событиях постепенно меняется, так как эта информация вступает в связь с новой поступающей информацией и подвергается изменениям.
7. Сложность и простота. Потеря и восстановление памяти происходят по одному принципу: при потере памяти сначала теряются более сложные и недавние события, а при восстановлении памяти, наоборот, сначала восстанавливаются наиболее простые и старые воспоминания, и только потом – более сложные и недавние.

Закономерности работы памяти, обнаруженные гештальтпсихологами

В своих экспериментах Б. В. Зейгарник обнаружила, что в два раза чаще испытуемый мог вспомнить незавершенные задания, чем завершенные. Вероятно, из своих экспериментов с памятью Зейгарник сформулировала идею о таком явлении, как незакрытый гештальт. Незакрытый гештальт – это событие в прошлом, которое не пришло к своему логическому завершению, острое желание, которое не сбылось и запечатлелось в бессознательной или сознательной памяти. Человека в связи с этим могут преследовать чувство незавершенности, неудачи, повторяющиеся негативные сценарии развития ситуаций, ощущение утраты контроля над происходящим и т.п.

Закономерности работы памяти, обнаруженные психоаналитиками

 Представители психоанализа обратили внимание на то, что лучше всего запоминаются эмоционально позитивные события, а негативные «вытесняются» в «подсознание» и на сознательном уровне воспроизводятся хуже или вообще могут полностью забываться. 

Закономерности работы памяти, обнаруженные бихевиористами

 Представители бихевиоризма обратили внимание на важность подкрепления при запоминании. А также на то, что лучше запоминаются события, в которых принимал участие испытуемый, чем те, в которых он был сторонним наблюдателем.

Наиболее благоприятные факторы для приобретения новых навыков

Способ воздействия	Пример	Механизм
Практика	Применение знаний на практике	Интенсивность формирования нейронных связей обусловлена вовлечением крупных мышц.
Стресс	Публичные выступления или публикация этапов работы	Публичные выступления вызывают сильный стресс, по мнению многих, следующий по интенсивности за страхом смерти. Делая свою работу публичной, вы заставляете себя более старательно и эффективно учиться чему-то новому, если от этого зависит результат публичного выступления.
Стресс	Тяжелые физические упражнения или экстремальные виды спорта	Тяжелые физические упражнения или экстремальные виды спорта параллельно с основным видом деятельности или целевым приобретением какого-либо навыка заставляют организм поддерживать высокий уровень нужных для обучения гормонов и стимулируют запоминание.
...

Литература:

• 1. Щербатых Ю. В. Общая психология, 2008, Питер ISBN: 978-5-388-00230-3
• 2. K. Glienke, M. Piefke Neurobiology of Learning and Memory Acute social stress before the planning phase improves memory performance in a complex real life-related prospective memory task, 2016

Автор: Чернов А.В.

Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна