Ганс Файхингер «Философия «как если бы»» Часть 4 Автобиографические истоки [продолжение]

Международная библиотека психологии,
философии и научного метода

Философия «как если бы»

Система теоретических, практических и религиозных фикций человечества

Автор – Г. Файхингер 1911
Переведено на английский 1935
Ч. К. Огденом
Переведено на русский 2017
Е. Г. Анучиным

Переведено при поддержке журнала © ykgr.ru.
Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна

Копировании материалов книги разрешено только при наличии активной ссылки на источник.

АВТОБИОГРАФИЯ

Истоки философии «как если бы»

... 

Таким образом, это было естественно, что системы Фихте, Шейлинга и Гегеля, несмотря на их удивительное логическое построение и широкий охват, не смогли надолго удержать меня, хотя я и был сосредоточен на этих трех системах в соответствии с учебным планом Колледжа. Предпочтение практического у Фихте и теория противоречия и его значимости для человеческой мысли и реальности Гегеля были для меня наиболее привлекательны.

Официальный учебный план перешел от «немецкого идеализма» Фихте, Шейлинга и Гегеля прямиком к Шлейермахеру. Но я следовал собственному курсу и обратился к Шопенгауэру, до тех пор игнорируемому и даже презираемому Факультетом. Я уцепился за Philosophy of the Unconscious (Философия Бессознательного) Э. фон Гартмана, наделавшую большого шума в свое время, но которая, конечно же, официально не существовала для Колледжа, и она отсылала к Шопенгауэру, чье имя постоянно упоминалось во всей современной литературе. Так что я обратился напрямую к источнику и изучил Шопенгауэра очень тщательно.

Учение Шопенгауэра дало мне много нового, великого и долговечного: пессимизм, иррационализм и волюнтаризм. Впечатление, которое он произвел на меня, было хотя не в объеме, но в интенсивности уверенно сильнее, чем от Канта. Чтобы объяснить это, мне придется зайти еще дальше. Во всех философских системах, встреченных мной до сих пор, иррациональный аспект мира и жизни не получал внимания или по крайней мере не получал его в адекватной степени. Идеалом философии было рациональное объяснение всего, то есть, использование логических заключений, чтобы доказать ее рациональность, другими словами, логичность, значимость, приемлемость. Гегельянская философия ближе всех подобралась к этому идеалу, и это было сочтено высшим достижением философии. Однако этот идеал знания не удовлетворил меня, поскольку мой ум был слишком остр и критичен, чтобы не видеть элемент иррациональности как в природе, так и в истории. С моих ранних дней я прошел через бессчетное проявление иррационального в моем непосредственном окружении. Это может прозвучать странно, но с этим фактически связано мое физическое состояние. С самого начала чрезвычайная близорукость препятствовала мне во всех моих занятиях. Когда бы мое естество не подмывало меня к действию, к энергичному движению, к занятости в каждом проявлении и аспекте, этот физический изъян принуждал меня к замкнутости, пассивности, одиночеству. Этот ослепительный контраст между моим физическим проявлением и темпераментом всегда поражал меня своей абсолютной иррациональностью, и он приучил мои чувства замечать все другие иррациональные аспекты существования. Исходя из этого, я счел в большей или меньшей степени сокрытие иррациональной стороны в большинстве философских систем недостатком искренности. Теперь я впервые встретил человека, кто открыто и достойно признал иррациональность и попытался объяснить ее в своей философской системе. Любовь к истине Шопенгауэра стала откровением для меня. Я не следил за его метафизическими конструкциями, поскольку с тех пор, как я изучил Канта, невозможность всей метафизики стала для меня очевидной. Но эмпирически устанавливаемая часть учения Шопенгауэра стала моей продолжительной одержимостью и источником плодотворного вдохновения, в частности до тех пор, пока она может быть связана с теорией эволюции, которая тогда была на виду, и с теорией борьбы за существование.

Я уже упомянул, что больше всего в Канте и Фихте меня привлекло их внимание к практическому аспекту. У Шопенгауэра я обнаружил ту же склонность, но гораздо более ясную, сильную, всеобъемлющую. У него этим стала не расплывчатая «практическая причина», но эмпирический психологический элемент «воли», поставленный во главу угла. Для меня то, что до тех пор было невыразимо, внезапно стало объяснено или по крайней мере объясняемо.

Что поразило меня больше всего, было его доказательство факта того, что мысль лишь используется волей как средство достижения своей цели, и что лишь в процессе эволюции мысль освобождает себя от оков воли и становится собственным средством достижения. Шопенгауэр уже показал, как мозг животных, будучи весьма небольшим, все же достаточно большой, чтобы функционировать как орган исполнения намерений воли, тогда как у высших животных, и в частности у человека он вырос из всех пропорций. Теория эволюции Дарвина, разрабатываемая в это время, поддерживала утверждение Шопенгауэра, что дало мне фундаментальное прозрение о реальности.

Эта теория Шопенгауэра показалась мне достаточно плодотворной, чтобы быть расширенной и примененной в общем смысле. В моих записях в годы с 1872 этот универсальный «Закон преобладания средства над целью» постоянно возвращается. Везде я находил свидетельства тому, что первоначальное средство, исполняющее работу для определенной цели, имеет склонность к обретению независимости и цели в самом себе. Мысль, изначально служившая целям воли и лишь постепенно становящаяся целью сама по себе, была особым и самым очевидным случаем универсального закона природы, проявляющего себя в новых формах всегда и везде, во всей органической жизни, в мыслительных процессах, в экономической жизни и в истории. К несчастью, в этот период мне так и не удалось опубликовать этот «закон», и я не сказал ничего вдобавок к созданной много лет спустя теории «Неоднородности причины» Вундта, выражающей ту же идею. Однако, я придерживаюсь взгляда, что выражение «Закон преобладания средства над целью» обозначает идею теории гораздо яснее и отчетливее.

В моей голове теория Шопенгауэра, гласящая, что мысль в своей основе зависима от целей воли жизни (Life-will) и что она развилась в самоцель лишь по причине противоположности всем законам, стала связана с теорией Канта о том, что человеческая мысль ограничена определенными рамками и что метафизическое знание невозможно. Эта ограниченность человеческого знания о переживаемом на своем опыте, на которую снова и снова указывает Кант, больше не ошарашивает меня как прискорбная неполноценность человеческого ума, сравненного с потенциально высшей формой разума, не сдерживаемого этими пределами. Это ограничение человеческого познания виделось мне теперь необходимым и естественным следствием из факта того, что мысль и знание изначально являются лишь средствами достижения целей жизни (life-purpose), так что их настоящая независимость ознаменовывает отделение от их изначальной цели; в самом деле, фактом этого освобождения мысль противостоит невозможным проблемам, не просто неразрешимым человеческой мыслью, в тоже время, возможно, разрешимым высшим формам мысли, но проблемам, невозможным всем формам мысли как таковой. Это убеждение стало одним из самых твердых оснований моей идеи вселенной, и с тех пор оно возросло во мне, с годами кристаллизовавшись в еще более четкую форму.

Другое мощное влияние на эти самые строки проявило себя в те годы (1872-73), когда книга Адольфа Гурвица (Adolf Horwicz) Psychologische Analysen auf physiologischer Grundlage попала в мои руки. В этой работе Гурвиц показал, что вся психология основана на так называемой схеме рефлексов: чувственные впечатления, следующие за раздражением, идеи, ведущие к мысли, выражающему движению и волепроявляющему действию. Простейшими рефлексами являются моторные феномены, следующие за раздражением. Эти стимулы должны привести к элементарным чувствам, высвобождающим соответствующие движения, представляя самое элементарное начало волеизъявляющих поступков. В промежутке между этими впечатлениями с одной стороны и моторными выражениями с другой на поверхность всплывают идеи: сперва в простейшей форме, но развивающиеся в более и более сложные таким образом, что их наивысшая форма может быть описана как мыслительный процесс. Таким образом, идея и впоследствии мысль представляются лишь мостом, посредником между впечатлением с одной стороны и выражением с другой. Эта теория, разработанная Гурвицем, наиболее осторожным и доходчивым образом, очень хорошо подходила идее, выведенной мной из Шопенгауэра, а именно, что мысль изначально является лишь средством достижения цели, поставленной волей, и обе идеи совпадали с убеждением о превосходстве практического, полученного мной от Канта.

Как я уже упоминал, в то время я не только работал над изучением философии и ее истории, но был главным образом занят великими идеями, совершавшими революцию в науке в это время. В первую очередь, я интересовался использованием механической теории с особым уклоном в сторону «Закона сохранения энергии» в каждой области природы. Во-вторых, я изучал новые перспективы, взятые на себя органической химией в результате введениятеории эволюции Дарвина и теории отбора, включенной в нее, а именно механический, автоматический отбор наиболее приспосабливаемого через так называемую «борьбу за выживание». Во всех отраслях органической и неорганической науки я стремился получить не только общие сведения, но и, насколько этого позволяли условия, особые знания по наиболее важным вопросам. Я воспользовался каждой возможностью быть в курсе движения, не только читая специальные книги, но также вступая в личный контакт с учеными. Именно так я вошел в контакт с Хуфнером – профессором психологии – и однажды имел с ним интересный разговор на тему жизненной силы (Life-force). С юношеским предубеждением я очень рьяно отстаивал точку зрения против нее как против устаревшей и бесполезной теории. Он отметил, что мои возражения были отчасти оправданы, но он указал, что использование этой идеи было практически целесообразно и что она может быть не просто допустима, но даже необходима, хотя она и может быть оценена как неверная или по крайней мере не в полной мере теоретически оправдана. Он дал мне свою книгу о жизненной силе, которая тогда только появилась.

Все это посеяло новое семя в моем уме, и оно оказалось проявившим самую длительную и решительную важность. Оно заставило меня тщательно искать аргументы на тех же самых строках, и я собрал примеры из всех наук. Тем больше возможностей я имел, поскольку я не только изучал многие отрасли науки, но и с настоящей универсальностью пользовался каждой возможностью исследования новых научных сфер, в которых личные знакомства оказывались так же полезны, как и книги.

В мой последний год в Тюбингене, с осени 1873 по лето 1874 года, я изучал главным образом классические языки, греческую археологию и немецкую филологию. Так как я мог формально покинуть изучение теологии осенью 1873, которое я до тех пор номинально продолжал ex profeso, согласно желаниям моих родителей, я должен был согласоваться с университетским планом лекций. Так что в этот последний год я посещал занятия по классической и немецкой филологии. Что привлекло меня больше всего в классической филологии, было греческое искусство, а в немецкой филологии – эволюция языка, с которым к тому времени обращались в соответствии с теорией эволюции благодаря Индо-немецкой грамматике Шлейхера. Я также начал изучение Санскрита под руководством Рота.

Что больше всего интересовало меня в этих занятиях и занятиях по истории, которые я также посещал, было практическим контактом с точными научными методами. С тех самых пор, как я попал под влияние Зигварта, я интересовался логикой, не только в ее формальном проявлении, но в особенности ее методологией, и теперь меня приветствовала возможность сотрудничества в практиках научного метода и в формулировании их теоретических заключений.

Летом 1874 года я выпустился из Тюбингена с конкурсной диссертацией «Недавние теории сознания» («Recent Theories of Consciousness»), в которой классическая и немецкая филологии встречались в качестве подчиненных разделов.

Но теперь земля горела под моими ногами. Я потратил четыре года в Тюбингене. В соответствии с правилами Колледжа, я должен был провести там восемь семестров. Все, что я мог вынести из Тюбингена, я заполучил сполна своей тяжелой и честной работой. Теперь мне было желательно закончить один год добровольной военной службы, и для этого в соответствии с обычаем многих моих южно-германских земляков, я выбрал Лейпциг, в знаменитом университете которого я мог изучить так много нового и важного.

Однако прежде чем покинуть свой дом, мне не терпелось проконсультироваться у некоторых ученых мужей по вопросу, не выходящему у меня из головы. В Штутгартской Школе Грамматики я отошел от теизма в пользу пантеизма, а в университете Тюбингена я развился от пантеизма по пути Кантианского агностицизма к позиции, приближающейся к атеизму Шопенгауэра. Теперь вставал вопрос: на таком основании теоретического атеизма какой линии следует придерживаться в отношении исторических форм Церкви и религиозной догмы с ее историческими истоками, и позволялось ли принимать абсолютно негативное положение к позитивной Церкви. По-моему, это не было необходимым. Мои исследования греческой мифологии, в частности ее выражение в древних произведениях искусства (в то время называемое «Мифологическое искусство») научило меня, что в соответствии с обычаями культурных греков и римлян, и как я заметил ранее у Платона, к этим мифам можно относиться как к «мифам», и все же (или скорее благодаря этому) продолжать оценивать такие фикции с точки зрения их этической и эстетической ценности. По этому поводу я хотел услышать мнения трех мудрых мужей – в то время знаменитейших сынов Швабии – Давида Ф. Штрауса, анализировавшего библейские истории, и в частности Новый Завет и формулы догмы как «мифы»; Фридриха Т. Фишера, ранее обрушившего мощный удар по Церкви, но кто, будучи историком-искусствоведом, не мог заниматься делом без церковных мифов; и наконец, Роберта Майера, который открыл закон сохранения энергии и совместил строго механистическую идею природы с сильным религиозным чувством. У меня уже были отношения со Штраусом, чья книга Old Faith and the New (Старая вера и новая) производила много шума в то время. Мне было просто увидеться с ним, но я застал его болеющим в постели, несколькими месяцами позже ставшей его смертным одром. Таким образом, наш разговор не мог зайти очень глубоко, но он представил мне своего старого друга Фишера. Он, однако, только мог говорить о его любимейшей теме тех дней – «Упадок немецкого народа с 1871 года», на которую он публично рассуждал при разнообразных поводах. Он хотел услышать мое мнение как представителя молодого поколения. В то время я бы не совсем согласился с термином «упадок», но я должен был признать, что даже я замечал признаки хвастовства и заносчивости, а также недооценки соседних цивилизаций. Французы, столь славно побежденные, недооценивались как с этической, так и с культурной стороны. Но что казалось мне гораздо более опасным, было всеобщим недопониманием и даже презрением англичан. Со своих ранних лет я знал многих англичан, и я научился различать вместе с их странностями и способности, и надежность. Более того, я испытывал величайшее восхищение их литературой, и имена Юма и Дарвина делали Англию вдвойне дороже для меня. Но здесь, мне казалось, Фишеру чего-то недостает из-за того, что он знал англичан со стороны и не восхищался Юмом и Дарвином. Мой визит к Р. Майеру был случайно предотвращен.

Переведено на русский Е. Г. Анучиным при поддержке журнала © ykgr.ru.
Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна
Копирование материалов книги разрешено только при наличии активной ссылки на источник.

На английском в Литрес На английском в OZON На русском языке в ykgr.ru

Раскованные кисы с dosugstavropol.ru встречаются только с адекватными, порядочными, чистоплотными мужчинами, шлюхи Ставрополя, если хочешь всё самое-самое. Изящные шлюхи Ставрополя, сладкие и ухоженные, они такие весёлые и раскрепощённые, что мужчины тают под их чарами. Выбери девушку сейчас.