В недавнем выпуске журнала PLOS ONE появилась информация об интересном исследовании, проведенном в Университете Эрлангена-Нюрнберга. В ходе этого научного проекта анализировалась взаимосвязь между гормонами в организме человека и уровнем его агрессивности в отношениях с другими людьми.

Немецкие ученые набрали группу добровольцев, в которую входили как мужчины, так и женщины. Участники должны были соревноваться между собой индивидуально и в составе команды, выполняя различные задачи. Эксперимент состоял из 10 раундов, а перед началом и после завершения каждого из них исследователи брали у всех добровольцев образцы слюны для определения уровней различных гормонов, вырабатываемых в их организмах. Каждый испытуемый мог проявлять агрессивность в ходе проведения эксперимента, но в таких пределах, чтобы не травмировать соперников. Это достигалось ограничением неприятного шума в наушниках любого из добровольцев, которым они могли подвергнуться при проигрыше их противника или соперничающей команды.

В результате этой работы подтвердилось мнение о более высокой агрессивности мужчин, чем женщин. Большую агрессию проявляли те участники, которые оказывались проигравшими. У них фиксировался низкий уровень гормона стресса под названием кортизол. Чем меньше была экспрессия этого гормона у мужчины-участника, тем больше была его агрессия. Ученые сделали вывод, что достаточно высокий уровень кортизола помогает мужчинам легче перенести возникающие проблемы, которые они не в состоянии решить или предотвратить.

У женщин отмечалась иная гормональная реакция на победу или поражение. Если участница обладала тягой к доминированию (жаждой власти), то каждая победа приводила к повышению в ее организме уровня таких половых гормонов, как эстрадиол и тестостерон. В случае проигрыша экспрессия этих гормонов была меньше. Очень любопытным оказалось то, что у женщин, не стремящихся к личной власти, не проявлялась вышеописанная корреляция между агрессией и половыми гормонами при любом завершении соревновательных раундов.

Авторы исследования также смогли зафиксировать тот факт, что проигравшие всегда имели повышенную агрессивность, которая в командах проявлялась в более высокой степени, чем при индивидуальном соперничестве.

Купить книгу в Литрес Купить книгу на ОЗОН Купить книгу в Лабиринте

Международная библиотека психологии,
философии и научного метода

Философия «как если бы»

Система теоретических, практических и религиозных фикций человечества

Автор – Г. Файхингер, 1911
Переведено на английский, 1935
Ч. К. Огденом
Переведено на русский, 2017
Е. Г. Анучиным
Редактор – Е. Ю. Чекардина

Переведено при поддержке журнала © ykgr.ru.
Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна

Копировании материалов книги разрешено только при наличии активной ссылки на источник.

Продолжение...

ГЛАВА 9

Практические (Этические) фикции

С только что описанным классом фикций может быть ассоциирована другая группа, которую мы можем назвать практические фикции. Это правда, что с этим классом мы отступаем от нашей классификации, но мы более не сможем ее придерживаться. Здесь мы находимся в присутствии предположений, которые противоречат не только реальности, но сами себе. Они не могут быть причислены ни к одному из обсужденных до сих пор классов или сведены к простым абстракциям или аналогиям – двум главным факторам в формировании фикций – так как в их построении участвовали иные фиктивные формы. Идеи, с которыми мы здесь имеем дело, обладают настолько деликатной природой, что они не могут быть подведены под однородные формулы. Их психологическая структура растет в своей чрезвычайной сложности. Очень разнообразные психические процессы повлияли на формирование этих сложных концепций, которые служат представлением наиболее важных проблем в науке.

На пороге этих фикций мы встречаем одну из самых важных концепций, когда-либо сформированных человеком – идею свободы; человеческие действия воспринимаются как свободные, и тем самым, как «ответственные» и противопоставляемые «необходимому» курсу естественных событий. И нам не нужно напоминать себе о знакомых парадоксах, находимых в этой противоречивой концепции; она не только противоречит наблюдениям, которые показывают, что все подчиняется неизменным законам, но еще и противоречит сама себе, поскольку абсолютно свободный, случайный акт, произошедший из ничего, этически настолько же бесполезен, насколько бесполезен акт абсолютно необходимый. Однако, несмотря на все эти противоречия, мы используем эту концепцию не только в повседневной жизни при этической оценке действий, но также и как основание уголовного закона. Без этого предположения наказание, следующее за любым действием, было бы немыслимо с этической точки зрения, поскольку в таком случае оно бы являлось лишь мерой предосторожности в защите других от преступления. Наше суждение в отношении людей настолько связано с этим мыслительным конструктом, что мы больше не можем жить без него. В ходе своего развития люди сформировали этот важный конструкт из постоянной необходимости, потому что высокий уровень культуры и нравственности возможен только на этом основании. Но это не предотвращает нас от понимания, что само по себе оно является логическим чудовищем, противоречием; другим словом, лишь фикцией, а не гипотезой. На протяжении веков свобода считалась не просто гипотезой, но неопровержимой догмой. Затем она пала до уровня обсуждаемой гипотезы, а сегодня она уже часто рассматривается как необходимая фикция. Была необходима горькая борьба, прежде чем мы приняли наше современное отношение – долгое время далекое от общепризнанного. На этот современный взгляд в реальном мире нет ничего, соответствующего идее свободы, хотя на практике она является чрезвычайно необходимой фикцией.

Хоппе принимает похожую точку зрения в Die Zurechnungsfahigkeit (Wurzburg, 1877). Лишь отсутствие слова «фикция» отличает его взгляды от других. На странице 32, отсылаясь к вопросу ответственности, он говорит, что абсолютная свободная воля и ответственность невозможны. И, тем не менее, мы должны позволить всем идеалистичное желание, которое они олицетворяют, поскольку каждая «ложная концепция» имеет ценные качества идеала. «Индивидуум будет наказан за преступления пропорционально идеальному чувству ответственности, которым он может обладать». И снова «идеалистически представляемая ответственность не выдерживает проверки; и, тем не менее, люди желают ответственности в ее идеальной форме, и им следует, и они должны ее желать». Позвольте мне здесь добавить, что идеальные и идеалистичные конструкции в математике сравнимы с вышеупомянутым; к примеру, в природе не существует идеальной окружности, однако она нужна математику, и он действует, как если бы она могла существовать. По этой причине Хоппе утверждает, что идеальная ответственность является оправданным предположением, несмотря на ее невозможность.

Из этого мы можем заключить, что как наука, и особенно математика, ведет нас к воображаемому, так и жизнь ведет нас к невозможному, что весьма оправданно – к абсолютной ответственности, абсолютной свободе и правильным поступкам ради правильного поступка (абсолюта). Ты человек и должен обладать этими благородными чувствами (Thou art a man and shouldst possess these noble sentiments) – такова команда идеалистов и общества.

Воображаемое (Абсолют, идеал), тем самым, оправдывается, несмотря на свою нереальность. Без воображаемого фактора ни наука, ни жизнь невозможны в своей высшей форме. Настоящая трагедия жизни заключается в том, что самые ценные идеи с точки зрения реальности бесполезны. Ценность реальности, в таком случае, противоположна. Ф. А. Ланге также отмечал, что идеальное и реальное обмениваются своими ролями; что идеальное, нереальное является наиболее ценным; что человек должен «требовать невозможного», даже если это ведет к противоречиям.

То, что идея абсолютной ответственности, в частности, ведет к противоречиям, было также показано Хоппе (Ibid., стр. 52 ff.): «Абсолютная ответственность, как и требование абсолютного совершенства (вместе с категорическим императивом) – это всего лишь желание, идеал, жажда несуществующего». Это «идеальное создание человечества» (Ibid., стр. 86 ff.). «Свобода – лишь сущность мысли», но человечество должно сохранять этот воображаемый идеал, как математики, к примеру, сохраняют воображаемые идеальные точки, несмотря на их внутренние противоречия.

Адольф Штудель принимает похожую точку зрения в своей Philosophie im Umriss (II, Praktische Fragen, A. Kritik der Sittenlehre; опубликовано в Штутгарте в 1877). Штудель полностью отвергает доктрину свободы, но верит, что его теоретическое опровержение не влияет на теорию нравственности. Он ярко выражает это, стр. 589: «Хотя мы живем, думаем и действуем, как если бы мы владели абсолютно свободным контролем над нашей волей и поступками, естественный закон с уверенностью исполняет себя точно так же».

Важно и поучительно показать различные формы, которые этот спор часто принимал. Хорошо известный статистик, Румелин, произнес в Тюбингене речь осенью 1876, 6 ноября «О некоторых психологических пресуппозициях Уголовного Закона». Он начинает с точки зрения, что свобода и ответственность формируют необходимые пресуппозиции уголовного закона, и продолжает следующую мысль: свобода, как известно, продолжительно оспариваемая идея, но необходимо помнить, что если свобода будет теоретически отвергнута, а с другой стороны, на практике, сделана основой уголовного закона, должно возникнуть невыносимое отклонение теории от практики. Такое отклонение кажется ему маловероятным с обеих точек зрения: поскольку если теория верна, а практика, построенная на ней, нет, тогда должны существовать такие вещи, как бесплодные истины (barren truths), но если теория неверна, а практика, построенная на ней, верна, тогда мы должны допустить, что существуют «плодотворные ошибки» (fruitful errors). Но, спрашивает выступающий, можем ли мы действительно признать это? Он считает, что этот вопрос может быть с легкостью разрешен с помощью естественных наук, поскольку в них возможны эксперимент и эмпирическая демонстрация. Сложнее ответить при запросе, сделанном в других областях; к примеру, в праве. Уголовное право рассуждает об идеях ответственности и свободы воли как о необходимых этических и психологических пресуппозициях. Поскольку если должно быть наказание, должна быть и вина. Но такое не может существовать там, где ответственность и свобода были опровергнуты. Детерминизм в своих различных формах избавляется от этих идей и предпринимает попытку оправдания наказания другими способами. Но теория наказания как сдерживания противоречит нашим нравственным чувствам, для которых несправедливость выглядит как вина в отношении наказания, которое становится расплатой, искуплением. Судья должен обязательно исходить из следующих предположений: он должен предполагать (i) существование души как реального внутреннего управляющего принципа, определяющего инстинкты и действия человека и тем самым утверждая его свободу выбора; (ii) эта черта не является объективной силой, определяющей волю, но продуктом воли; и (iii) то, что в каждом присутствует разум, чувство правильного и неправильного, сознание этического принуждения, игнорирование которого требует расплаты и искупления. Эти предположения, говорит Румелин, абсолютно неотъемлемы для судьи, поскольку он, разумеется, не может позволить преступнику причитать на необходимость своего действия. Но, он спрашивает, можем ли мы вывести какие-либо выводы об истинности этих теоретических постулатов из судейской практики уголовного права? И он отвечает утвердительно. Необходимо установить и продемонстрировать единство практики и теории. Он заключает, что плодотворных ошибок не бывает.

Нашим ответом, естественно, было бы обратное. Мыслителю, имеющему дело с конкретной концепцией, может быть трудно объявить такую важную концепцию фикцией; однако, в контексте всего нашего исследования она формирует лишь частичный элемент, и где нужно отказаться от более важных концепций, там и эту можно с готовностью менять с гипотетической на фиктивную.

Рассмотренный выше метод аргументации типичен для нынешних процедур и предлагает пример логического оптимизма. Мы можем с уверенностью утверждать, что судье не требуется в первую очередь предаваться размышлениям о природе свободы. И, тем не менее, хотя в свою очередь мы не просто подмечаем, но с силой утверждаем, что свобода является необходимой пресуппозицией наказания, мы должны также настаивать на том, что у термина «пресуппозиция» есть два значения. Он может означать гипотезу, но он также может означать постулат или фикцию. Несомненно, между теорией и практикой присутствует конфликт; и, несомненно, на свете бывают плодотворные ошибки. Логический оптимист, конечно же, не любит признавать этого, но, в конце концов, факты нельзя исключить. История человечества полна примеров доказательства существования не только плодотворных ошибок (взять хотя бы, например, религию) но и вредных истин. Сам Румелин говорил о «бесплодных истинах». Но выбор этого выражения в контраст «плодотворным ошибкам» затуманил его мысль, поскольку вредные истины соответствуют плодотворным ошибкам намного полнее. Правда, что логический оптимист не принимает этого, поскольку с младенчества он был наполнен верой в то, что хорошо – это еще и правда, и что правда это всегда хорошо. Определение Добра и Правды – как Ланге уже ясно показал – это идеал. Вместо идеала мы говорим «фикция», поскольку с логической точки зрения все идеалы – фикции.

Логический оптимизм не может приучить себя к тому факту, что в области науки есть определенные вещи, существующие лишь с целью противостояния чему-то, которые обычный человек принимает за реальные факты. В этом заключается суть большинства фундаментальных принципов многих ненадежно обоснованных наук.

Позвольте мне заодно привести исключение на утверждение Румелина о том, что на такой вопрос ответ проще найти в естественных науках. За исключением уже представленных, мы находим множество примеров концептуальных конструктов в естественной науке, где теория в конечном итоге оказывается настолько же бесплодна, насколько плодотворной оказывается практика. Точно такими являются самые важные и самые плодотворные мыслительные конструкты, полные противоречий.

Среди современников Р. Сейдель в его Этике показал тенденцию относиться к свободе как к фикции, и фикции в нашем смысле слова, к примеру, заметно противоречащей, но, тем не менее, чрезвычайно плодотворной и необходимой основы для этики; а не в том, в котором ее часто употребляют, то есть лишь ошибки.

Отношение Канта к этой проблеме представляет точки особого интереса.

Кант также был на пути отношения к свободе как к «идее», то есть как к фикции. В самом деле, его концепция понимаемой свободы была, скорее всего, изначально задумана как фикция, его реакционная склонность, как и находящаяся везде у Канта, привела его в конце концов к тому, чтобы сделать из фикции гипотезу; и она, естественно, была превращена его последователями в догму и как таковая с энтузиазмом рассеялась. Эта концепция на самом деле обладает ценностью, лишь если она принимается за целесообразную фикцию, так как все эти фикции, в конце концов, являются проявлениями органической причинной активности логической функции. С другой стороны, логический парадокс, противоречие, содержащееся в этой идее, предотвращает ее от функционирования как гипотезы с чем-то объективным, соотносящимся с ней. Сюда также относятся отчасти мыслительные конструкты, которые были сгруппированы выше под названием «символические фикции», до тех пор, пока они влияют на практическое поведение. Тем самым, в соответствии с Кантом, человеку не просто следует сознавать свое суждение, как если бы он был свободным агентом, но ему следует сознавать себя, как если бы в то или иное время он бы держал ответ за свои поступки. Хотя сам Кант не согласился бы, Шлейермахер допускает, что молитва – это практическое действие, до тех пор, пока есть осознание ее существования, понимаемое, как если бы Бог слышал бы ее. Хорошо известно, однако, что в этой концепции молитвы содержатся противоречия, которые разрушают ее объективность. В молитве, по крайней мере, в Исламе и Христианстве, есть неразрешимое противоречие между всемогуществом Бога, который может услышать молитву, и его всеведущим управлением вселенной, весьма отличное от противоречий, включенных в обычную идею молитвы в отношении естественных законов.

В категории практических фикций также следует перечислить определенное число других нравственных концепций и постулатов, таких как понятия долга, бессмертия и т.д.

Cf. в частности, об идее бессмертия писал Бидерман, Christliche Dogmatik, §§ 949-974; Бидерман признает эту идею как фикцию, но нападает на нее, как на гипотезу, то есть, как догму. Личности, которой по-настоящему характерно благородство, такая идея не требуется.

Самой возвышенной фикцией этого типа является «нравственный мировой порядок»; а также идея бесконечного совершенства, le progres indefini (от фр. бесконечный прогресс), как для индивидуумов (Лейбниц), так и для мировой истории.

Милль весьма верно говорит в своем эссе по Теизму, что идеи Бога и бессмертия для Канта «стимулы», то есть методы побуждения, стимулирования и обучения. «Воображаемое доброе существо» он относит к нормам, которые следует чтить.

Все это тесно связано с тем, что Дарвинизм называет полезными иллюзиями, сформированными естественным отбором, на этот факт обращает особенное внимание Гелльвалд в Kukturgeschichte.

Сюда же относятся все так называемые «идеалы» обычной жизни. С логической точки зрения, они на самом деле фикции, но на практике они обладают колоссальной исторической ценностью. Идеал – это мыслительный конструкт, противоречащий себе и реальности, но обладающий непреодолимой властью. Идеал – это практическая фикция.

Это дает нам ясное выражение принципа, который Ланге называл «точка зрения идеального» (standpoint of the ideal). Ему все еще не хватало логической терминологии, с помощью которой мы можем сформулировать принцип просто, как следующее: Идеалы – это не гипотезы. Они были бы гипотезами, если бы они были достижимы или были реализованы где-либо на свете; но они – это фикции.

Как фикции, мы сюда включаем не только индифферентные теоретические операции, но и мыслительные конструкты, происходящие из благороднейших умов, на которых держится благороднейшая часть человечества, и которых она не позволит себя лишить. Отказ от них и не входит в наши цели – поскольку как практические фикции мы оставляем их все в сохранности; они тлеют лишь как теоретические истины.

Идея Ланге о воображаемом создании, которую часто неправильно понимают, происходит из его точки зрения как расплывчатое выражение того, что мы называем фикцией. Мы можем тем самым взять пробу реального психологического источника этих конструкций человеческого воображения. Мы обнаружили распространенную логическую процедуру, лежащую в основе как обширных понятий человечества, так и полностью индифферентных логических и научных методов. Из этого незначительного логического устройства – формирования концептуального конструкта, служащего практическим целям, хотя и не имеющего дальнейшей теоретической ценности – восходят все как логические методы, так и самые важные практические идеи человечества. Общим элементом в них во всех, однако, является громадная практическая ценность, которой обладают все эти конструкты, хотя у них нет соответствующей объективной реальности.

Логический оптимист будет напряжен этой формулой, сжатой в несколько предложений, но это никак не может изменить фактов. Научный прогресс неумолим. Любой, кто находит такое знание ужасным, кто относит его к вредным истинам и, следовательно, чувствует себя принужденным избавиться от своих идеалов как бесполезных – такой человек никогда на самом деле не верил в свои идеалы всем сердцем. Мы здесь утверждаем в своей терминологии, что составляет настоящий принцип Кантианской этики, а именно, что истинная нравственность должна всегда основываться на фиктивном основании. Все гипотетические основания, Бог, бессмертие, награда, наказание и т.д. разрушают ее этический облик, то есть, мы должны действовать с той же серьезностью и теми же угрызениями, как если бы наш долг был возложен Богом, как если бы о нас судили по этому, как если бы мы были бы наказаны за безнравственность. Но как только это как если бы превращается в потому что, его чисто этический облик исчезает, и тогда оно становится просто делом наших низменных интересов, простого эгоизма.

Таким образом, прямо на наших глазах маленькая психическая хитрость не только развивается в могущественный источник всего теоретического объяснения мира – поскольку из нее получаются все категории – но также становится источником всех идеалистичных убеждений и поведения человечества. Это в общем смысле приписывается воображению, но это настолько же бесполезно, насколько бесполезно приписывание органических процессов «живительной силе». Что нам требуется, так это учет фундаментальных процессов. Благодаря чисто механическим психическим законам эти конструкты обладают громадной практической важностью и играют необходимую посредническую роль. Без них удовольствие понимания, упорядочивание нашего хаотичного материала было бы невозможным; без них вся продвинутая наука была бы невозможна, поскольку они служат как их инструменты, как в процессах самого мышления, так и на его подготовительных этапах; без них, наконец, вся высшая нравственность была бы невозможна. Несмотря на громадную важность этой функции, ее продукты – сами эти мыслительные конструкты – должны относиться только к фикциям, без какой-либо соотносящейся реальности, как самостоятельные репрезентации, возникая неотъемлемой необходимостью из механистичной игры идей, как средства и инструменты, созданные причинной логической активностью с освещаемым объектом, совершенствуя свой труд в отношении как науки, так и жизни. Тем самым, фантазия становится «принципом мирового процесса», но в смысле, отличном от того, что присутствует у Фрохсшаммера, автора книги с этим названием.

Предыдущие части книги можно найти по ссылке: https://ykgr.ru/biblio/filosof/hans-vaihinger

Переведено на русский Е. Г. Анучиным при поддержке журнала © ykgr.ru.
Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна
Копирование материалов книги разрешено только при наличии активной ссылки на источник.

На английском в Литрес На английском в OZON На русском языке в ykgr.ru

Физическая культура в современном мире находит все большее распространение. Одни люди предпочитают заниматься фитнесом, другие любят дайвинг или регулярно играют в футбол. Популярность подобного физически активного времяпрепровождения значительной части населения заставляет производителей создавать новые тренажеры, образцы одежды и обуви для занятий каким-либо видом спорта, разрабатывать системы здорового питания, специальные фармакологические средства и методики тренировок. К этому привлекается огромное количество инженеров, врачей, ученых и других специалистов. Одним из направлений, которым в настоящее время посвящены многие научные работы, является изучение влияния различных видов спорта на физиологические и психические процессы в организме человека. 

Известно, что игра на каком-либо музыкальном инструменте требует высокого уровня координации работы глаз и рук исполнителя, а игра в гольф позволяет развить более четкое ощущение пространства и расстояний, что происходит вместе с улучшением структуры тех областей головного мозга, которые отвечают за двигательные функции человека. Такие виды деятельности развивают специфические навыки и в некоторой степени отличаются от циклических видов спорта, одним из которых является бег на длинные дистанции.

Очень многие люди регулярно бегают кроссы, что не требует особых условий и является наиболее доступным способом поддерживать здоровье на высоком уровне. Ученые из Университета штата Аризона попытались выяснить то, какое влияние оказывают систематические длительные беговые нагрузки на взаимодействие отдельных участков в головном мозге человека и развитие его умственных способностей.

Исследователи отобрали несколько десятков молодых и здоровых людей возрастом от 18 до 25 лет разного пола, физической кондиции (веса, роста, уровня тренированности) и образованности. Некоторые из добровольцев постоянно занимались бегом, а другие вели обычный образ жизни. У всех участников ежедневно и сразу после пробуждения сканировалась с помощью МРТ активность различных участков головного мозга, чтобы определить количество и качество функциональных связей между ними.

Результаты данного исследования показали, что занятия бегом позволили улучшить многие когнитивные функции мозга, к которым относятся планирование, принятие решений, способность человека быстро переключаться с одной задачи на другую. Все эти показатели были значительно выше у бегунов, чем у тех, кто не уделял внимания физической культуре. До недавнего времени ученые считали, что бег является циклическим видом спорта, в котором все движения постоянно повторяются. Рутинная и монотонная работа во время пробежек не рассматривалась в качестве существенного фактора, влияющего на качество работы головного мозга, но это оказалось неверным суждением.

Исследователи провели анализ аналогичных данных у людей более зрелого и пожилого возраста и пришли к однозначному выводу о том, что бег трусцой помогает сохранить отличные интеллектуальные способности на долгие годы жизни. Регулярные беговые тренировки также заметно снижали риск развития у человека таких возрастных нейродегенеративных заболеваний, как слабоумие, болезни Альцгеймера и Паркинсона.

Источник: журнал MedicalXpress.

Продолжение...

С практической точки зрения, важность [аналогического мыслительного постижения] велика и почти что не поддается исчислению. Теоретически, однако, его посредством не только ничего не обретено, но осуществляется отклонение от реальности. Без таких отклонений мысль не может достичь своих целей, и это довольно естественно, поскольку каким бы образом мысль могла манипулировать и обрабатывать данное? В конце концов, лишь отклонение похоже на естественный процесс, и это абсолютно необходимо всегда подчеркивать и обращать на это внимание. В общем, как уже утверждалось выше, принята противоположная точка зрения, и реальность приписывается всем логическим актам до тех пор, пока их нереальность не будет продемонстрирована. Наш методологический принцип заключается в обратном. Глаз философа, таким образом, способен с большей готовностью наблюдать громадную разницу между формальными мыслительными процессами и объективной реальностью внешних событий.

ГЛАВА 6

Персонификационные фикции

Другим типом аналогической фикции, заслуживающим особого отношения, является персонификационная фикция. В этом случае аналогией, под которой воспринимаются феномены, является группа идей, связанных с человеком. Предыдущий тип фикции был приложением аналогической фикции к особой сфере; тот тип, что мы сейчас рассмотрим, представляет особую форму мыслительного восприятия.

Принцип, присущий обоим типам, заключается в наделении абстрактных понятий свойствами реально существующих, материальных предметов – гипостазировании феномена в том или ином виде, насколько бы ни была выражена включенность в это личности. Это также является настоящим определяющим фактором категории «вещь». Сюда также относится целый набор хорошо известных концепций, таких как душа, энергия, психическая способность. В то время как раньше эти мыслительные конструкции принимались за выражение реальных вещей, сегодня к ним относятся лишь как к сокращениям, как к понятному выражению набора взаимосвязанных феноменов и процессов. Более того, все более конкретные силы, такие как гравитация, которую сам Ньютон считал фикцией, относятся сюда же. Сам феномен гравитации, конечно же, реален, но присвоение ему силы гравитации – это просто подытоживающее выражение регулярности феномена.

Мы можем сравнить это, в частности, с трактовкой силы как фикции Хайнрихом Бёмером в его превосходной, но забытой работе Entwicklung der naturwissenschaftlicken Weltanschauung, Гота, 1872, стр. 163 ff. и 166. Бёмер приводит следующую цитату из Дюбуа-Реймонда: «Сила – это просто замаскированное выражение непреодолимой склонности персонификации; риторическое устройство, как оно было для нашего мозга, хватающегося за образное выражение, потому что идея недостаточно ясна, чтобы быть сформулированной напрямую».

Также обстоят дела с жизненной силой и огромным количеством прочих сил. Упомянутая же, в частности, когда-то была универсально принимаема за относительно безопасную гипотезу: сегодня она почти так же универсально принимается за фикцию (за исключением некоторых теологов и теологических ученых). Либих в своем труде Reden und Abhandlungen объявил, что неизвестные причины являются лишь продуктом воображения: к примеру, spiritus rector (движущая сила), флогистон, звуковой материал (sound stuff) и каталитическая энергия изомеров. Жизненная сила для него – изобретение разума, призрак и т.д. С другой стороны, использованное как вспомогательное слово, оно до сих пор широко применяется как краткое обобщение и как номинальная фикция (вспомогательное слово), без него едва ли можно обойтись. В остальном, однако, жизненная сила не имеет применения; и для любой другой цели она как фикция плоха.

В данном случае верно, что эта фикция деградировала в чисто номинальную, т.е. идея служит не практическим целям, но лишь приведению некоторого числа сущностей под один заголовок и упрощению наших методов выражения. Этими словами ни о чем не утверждается, кроме того, о чем могли бы утверждать сами отдельные феномены.

Предполагать, что посредством таких слов или идей было что-то по-настоящему понято – это наивность, дискредитированная не так давно – значит забывать, что все они – тавтологии.

То же самое верно, если полагается, что неизбежная последовательность событий была понята, когда она была воспринята обладающей причинностью. Это просто тавтология, поскольку причинность – это аналогическая фикция и, в конце концов, не больше, чем слово. Сегодня, по крайней мере, эта идея опустилась до уровня словечка философов, тогда как до этого все воспринималось как понимаемое, если оно могло быть подведено под категорию причинности. Таким образом, все так называемые доказательства и понимания не больше, чем тавтологии.

Иные разнообразные концепции следует рассматривать как номинальные фикции этого рода. К примеру, химия включает множество процессов в термин «каталитическая энергия», который иногда также им приписывается.

Восемнадцатый век, в частности, был ответственен за многие подобные идеи во всех науках, и в то время верили, что таким образом действительно что-то понималось. Но слово такого рода является лишь оболочкой, защищающей и удерживающей вместе необходимое содержание, и в точности как оболочка всегда настраивает себя под содержание и просто отражает его как внешнее повторение, так и эти слова или концепции представляют тавтологии, что повторяют неустранимые факты под своей личиной. Самым хорошо известным примером является vis dormitiva (тип тавтологии, объясняющей вещь посредством самой вещи). В общем смысле должно помнить, что большая часть того, что называется знанием, не только в обычной жизни, но и в науке состоит из таких оболочек, из идей, в которых факты, как они существуют на самом деле, сгруппированы вместе без произведения какого-либо знания. Так называемые загадки вселенной никогда не могут быть разгаданы, потому что большинство из того, что выглядит для нас сложным, состоит из противоречий, созданных нами самими, и возникает лишь потому что мы играемся формами и оболочками знания.

ГЛАВА 7

Суммирующие фикции

(Общие идеи)

Фикции, которые мы только что обсудили, приводят нас к общим идеям, что в общем смысле предоставляют те же услуги, что и фикции, обсужденные в качестве особых случаев.

Услуга, предоставляемая этими фикциями психике и ее логическим операциям, постоянно приближается к той, что оказывается мысли языком и словами. Хорошо известна судьба общих фикций, из всех быть первыми, наделяющимися свойствами реальных вещей. Сравните верную и очень хорошую оценку, данную отношениям Платона и Аристотеля в этой связи Льюисом (History of Philosophy, Vol. I, стр. 298) Тэйн развил это обращение к общим идеям еще дальше.

Мы говорили об общих картинах и концепциях выше – со строго номиналистичной точки зрения – как о фикциях, потому что эти искусственные мыслительные конструкции предоставляют большую услугу мысли. Но так как они, тем не менее, соотносятся с реальностью не напрямую и охватывают набор схожих феноменов, здесь они включены в условные конструкты, которые, как выражения, доступные для понимания, заменены набором конкретных феноменов. Концепции и схематические идеи тоже являются искусственными конструкциями, концептуальными узлами, сформированными мыслью по мнемоническим причинам. Они являются чистыми суммирующими фикциями, т.е. выражениями, в которых некоторое число феноменов сгруппированы вместе в соответствии с их преобладающими характеристиками. Различные классы сливаются друг с другом.

По Спенсеру, «абстрактные идеи» не представляют настоящего опыта, но являются символами, обозначающими группы такого опыта, совокупностей представлений и пере-представлений.

Мейнерт очень верно замечает (Mechanik des Gehirnbaus), что «концепция всегда является обозначением чего-то непредставимого; она уходит корнями не в мир идей, но в язык, как слово».

С метафизической стороны проблемы (вопрос видов) cf. Шпитцер, Nominalismus und Realismus, 1786, особенно стр. 102-103. Лишь номинализм верен: «Утверждения теологической метафизики опознаются как фикции». Фикция здесь употреблена в уничижительном значении, вместо единственного верного – целесообразного изобретения. Виды, к примеру, разумеется, отчасти являются целесообразными фикциями, даже если, как и все фикции, под строгим рассмотрением они приводят к логическому нонсенсу и противоречиям с реальностью.

Общие идеи являются практическими фикциями, то есть предположениями, посредством которых практика мышления делается проще, но которые не соответствуют никакой действительной метафизической реальности. Для логики они – идеалы, постулаты, т.е. фикции, фиктивные идеалы. В логике, в частности, может быть найдено множество плохих фикций; таких, например, как quidditas (от лат. буквально «чтойность») и другие средневековые сущности.

ГЛАВА 8

Эвристические фикции

Другим типом рассматриваемых нами фикций являются эвристические. Это правда, что некоторые из уже упомянутых также имеют эвристическую ценность, но фикции, которые мы намеренно группируем вместе под этим термином, служат эвристическим целям до конкретно обозначенной степени. В фикциях, рассмотренных до сих пор, отклонение от реальности состояло в их более или менее своевольном изменении; в тех, что мы берем сейчас, мы имеем что-то абсолютно нереальное, определенно замененное чем-то реальным. Здесь самым важным условием является то, что этот концептуальный конструкт не должен быть противоречащим себе, как в случае с фикциями, упоминаемыми далее. Однако, он может быть типом конструктов, не находящимся в реальном мире, и тем, который, если ему последовательно следовать, приводит к противоречиям с реальностью.

Для объяснения комплекса реальных событий сперва принимается предположение нереальных причин, и после того, как оно было систематически отработано, кроме порядка, привнесенного в феномены, подготавливается почва для верного решения проблемы; и по этой самой причине этот метод обладает эвристической ценностью. Но такие предположения, до тех пор, пока они не принадлежат до сих пор упомянутым методам или методам чисто экспериментальным, и до тех пор, пока они имеют характер предварительных, они не создаются напрямую с определенной целью, но возникают везде, где до сих пор примененные гипотезы оказываются недостаточными и ведущими к ошибкам; и такие устраненные гипотезы часто все равно продолжают нести хорошую практическую и эвристическую службу. История науки приводит несколько подобных случаев очень поучительного свойства. Может быть доказано, что космическая система Птолемея уже в средние века относилась арабами к разряду фикций, а не гипотез. То же верно и для Картезианской вихревой гипотезы (vortex-hipothesis), которая в восемнадцатом веке, в частности во Франции, все еще принималась как фикция – факт, приведший к интересным теоретическим дискуссиям о методах гипотез и фикций. То же отношение остается верно и сегодня, применяемое к гипотезе эфира, предположительно объясняющей феномены света и остающейся для многих ученых лишь фикцией. Все эти отринутые гипотезы полезны как фикции, включая телеологические гипотезы, которые с теоретической точки зрения не имеют ценности, по крайней мере в своей ранней форме.

Телеология, принимаемая метафизически и гипотетически, конечно же, является «стыдливым смещением» («a sorry shift»), как Гете комментирует эту склонность объяснять вещи их конечными целями. С одной стороны, она образует очень хорошее вспомогательное средство, если используется лишь эвристически для целей совершения открытия. Сравните это с Kritik der Urteilskraft Канта; а также, в связи с «Как если бы», Грюн, Philosophie, 184 ff. Согласно Канту, телеология – лишь modus reflexionis (modus dicendi) (образ отражения (образ речи)), приспособление, костыль, только лишь регулирующий и субъективный вспомогательный принцип.

Идеал «вознесения масштаба разумных существ» – это также эвристический принцип.

Ранее воспринимаемое как геологические периоды сегодня часто относится к искусственному подразделению или «схематическим» фикциям. Здесь также ищется естественная система разделения.

Сюрпризом послужило объявление Неймана о том, что законы гравитации Ньютона были фикциями такого рода.

Во всей современной науке присутствует склонность низвергать гипотезы, к которым до сих пор относились как к твердо установленным, и разлагать их до уровня полезных фикций. Позиция Неймана нашла поддержку в претензии к тому, что Ньютоновские законы были сформированы без принятия в расчет сопротивления эфира и являются лишь эмпирическими. Как только эмпирические законы объявляются действительными и рассматриваются, как если бы они бы были настоящей целью, тогда они становятся фикциями. Сравните Вундта, Aufgabe der Philosophie, стр. 6: «Таким образом, было довольно естественно, что все гипотезы в отношении конечного основания физических феноменов должны приводиться к рассмотрению лишь как средства для их конкретного понимания или обращения с ними, и что, таким образом, никто не должен был быть побеспокоен, когда имели место перемены в гипотезах, преобладающих в различных сферах естественной науки, касающихся состава материи».

Нейман также называл закон сохранения энергии, как и некоторые математические аксиомы и постулаты, лишь фиктивными предположениями. Критицизм свежих гипотез часто оканчивается желанием позволить этим предположениям стать эвристическими фикциями, но не гипотезами. Это особо применимо в случае с отрицанием Дарвинизма.

Этот теоретический и методологический вопрос тесно связан с проблемой, получившей особое внимание в Англии. Мы знаем, что Ньютон различал в своих методологических правилах casa vera (истинная причина) и casa ficta (фиктивная причина). Обсуждению этого в каком-то смысле неясного различия приходилось иметь дело в точности с тем, на чем мы сейчас настаивали. Еще одна ремарка Ньютона, hypotheses non fingo (гипотез не выдумываю), которая все еще продолжает составлять предмет дискуссии, сохраняет свою значимость и в нашем случае. Как хорошо известно, всегда существовали возражения, что Ньютон сам выдвигал гипотезы. Однако странно, что все проглядели факт того, что Ньютон делал основное ударение на «fingo», а не на «hypotheses». Даже Милль и Уэвелл, комментировавшие эту фразу, не видели, что Ньютон не отрицал формирование каких бы то ни было гипотез, но объяснял, что он отказывался их изобретать.

В этом высказывании Ньютон нападает на дилетантизм, очень распространенный в его дни, формирования полностью случайных и фантастических гипотез, невозможных к проверке. Это привело к хорошо известному неприятию, ощущаемому многими логиками и естествознателями к гипотезам вообще. Но гипотезы общепризнанно неустранимы; а то, что на свете также есть фикции, которые настолько же оправданы, насколько полезны, является в точности тем, что мы хотим продемонстрировать. Нам в самом деле следует противостоять плохим фикциям, как раньше противостояли плохим гипотезам.

Теоретические и методологические постулаты Ньютона, в таком случае, не неопровержимы. С нашей точки зрения фиктивные предположения разрешаются, если выдвигаются только как они сами, и ничего больше; и они могут оказывать громадную услугу. К этому классу принадлежит определенное число исторически знаменитых случаев: например, Локк все еще использовал Картезианскую теорию «животных» духов как вводящую и эвристическую фикцию. Предположение Спинозы о полном параллелизме психических и физических событий, которое сегодня имеет множество последователей, на наш взгляд, не только несостоятельна, но и бесполезна как гипотеза – тогда как фикция она приносит неоценимую пользу.

Более недавние примеры этого типа эвристической фикции не трудно найти: например, Цёлльнер выдвигал такую фикцию в его хорошо известном предположении о том, что атомы или частицы массы данной системы движутся «как если бы они хотели производить наименьшую степень неудобства». Но по большей части эти фикции представляют бывшие гипотезы, которые оказывают услуги науке даже в их настоящем, истонченном виде. До сих пор остается открытым вопрос, не опустятся ли до уровня гипотез предположения, выдвигающиеся в форме аксиом или постулатов, а затем и до уровня фикций. Такая постепенная деградация происходила действительно часто. Даже в математике или математической физике эти столпы теперь расшатываются, и совсем не невероятно, что здесь фикциями могут быть представлены элементы, которые до сих пор считались аксиомами.

Переведено на русский Е. Г. Анучиным при поддержке журнала © ykgr.ru.
Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна
Копирование материалов книги разрешено только при наличии активной ссылки на источник.

На английском в Литрес На английском в OZON На русском языке в ykgr.ru

В нашумевшем сериале нулевых «Остаться в живых» один из главных героев, Джон Локк (имя-то какое для знатоков психологии!), обучает мальчика Уолта метать нож в дерево со следующим наставлением: «Представь, прежде чем бросишь его. Представь полет, смотри». Подход персонажа, между прочим, даже в сериале демонстрирует высокую результативность и являет собой не что иное, как описание эффекта Карпентера.

Кто такой Карпентер?

В XVIII веке английский врач, один из основоположников ассоциативной психологии, Дэвид Гартли первым открыл вопрос об идеомоторных актах (образовано от слияния древнегреческого ???? – «идея» и латинского motor – «двигаться»). А значительно позже, в 1852 году измышления Гартли поддержал и углубил его соотечественник, ученый-естествоиспытатель Уильям Бенджамин Карпентер [5, С. 189]. Именно Карпентер взялся за изучение биолокации, а также крайне популярного (и, пожалуй, единственного) для того времени развлечения – спиритизма [1, С. 20]. Как мы помним, и в первом, и во втором случае некий предмет (ивовый прутик, изогнутая металлическая проволока, блюдце на спиритической доске) движется «как бы сам по себе». Оба явления и поныне далеки от научного познания, однако Карпентер вовсе не хотел доказать их истинность. Его заинтересовало лишь то, как могут двигаться предметы, передвигать которые человек вроде бы не имеет намерения.

Выводы, к которым пришел ученый, оказались весьма интересными. Предмет, конечно же, не движется сам по себе, им управляет человек – однако управляет бессознательно, не отдавая себе в этом отчета. Обобщенно сформулировать суть эффекта Карпентера можно следующим образом: каждое восприятие или представление порождает склонность к подобному же восприятию или представлению [4, С. 128]. То есть, один лишь детальный образ какого-либо действия способен спровоцировать реальное воспроизведение этого действия.

Доклад с результатами исследований произвел немалый эффект в обществе – разве можно продолжать верить романтическим мифам о призраках, когда их опроверг человек науки? С Карпентером впоследствии согласились многие влиятельные и уважаемые ученые-исследователи, в том числе американский психолог Уильям Джеймс, австрийский психоаналитик Зигмунд Фрейд и русский физиолог И. П. Павлов.

Чем может быть вызван эффект Карпентера?

«И вот блюдце приходит в движение. Если оно остается неподвижным, слегка усиль нажим пальцев и немного подтолкни его – туда, куда оно, как тебе кажется, само желало бы идти» [3, С. 147].

Известный психолог и скептик доктор Рэй Хайман отмечает, что причиной проявления эффекта Карпентера могут быть внушения, которые наш мозг стремится подтвердить посильно – мышечной активностью [2, С. 35]. То есть, человек действительно может верить, что общается с духами – и замечать, как предметы в его руках движутся как бы «по своей воле».

Сам Уильям Карпентер считал, что идеомоторный акт может быть исключительно непроизвольным. Однако в настоящее время научные взгляды пересмотрены: мышечные сокращения, вызываемые действием эффекта Карпентера, могут быть осознаваемыми ровно в той же степени, что и неосознанными [6, С. 256].

Вот пример – эффект Карпентера может быть спровоцирован при мысленном повторении, репетиции хорошо знакомого действия. К примеру, если танцор решает повторить хореографические движения вне зала для тренировок, ему будет достаточно детально представить танец и последовательность элементов в нем. Тело включится само и наверняка попытается совершить несколько движений непроизвольно. Однако проявлением идеомоторного акта также будет являться репетиция вполсилы, в условиях, не позволяющих повторить танцевальные элементы полностью, так, как они должны исполняться (например – за пару минут до выступления, за кулисами).

То же самое способны продемонстрировать музыканты, использующие край стола как клавиши пианино, спортсмены при мысленном, скажем, фехтовании с воображаемым противником (используя в качестве шпаги карандаш) и представители иных видов деятельности, важным компонентом которых является конкретное, хорошо и четко выполненное физическое действие.

Особенности эффекта Карпентера

Условно для удобства понимания разделим их на позитивные и негативные.

I. Позитивные (или полезные в практике) особенности:

II. Негативные особенности:

1) Разумеется, чтобы идеомоторная тренировка работала и была продуктивной, необходимо прилагать определенные усилия и тренироваться систематически. Несмотря на то, что мы имеем дело с воображением, «халтурить» не получится – иначе не будет и желаемого эффекта! Кроме того, идеомоторная тренировка должна подкрепляться и идти параллельно с тренировкой реальной, физической.

2) Эффект Карпентера может сработать как спусковой крючок для развития травматического невроза или даже выученной беспомощности. Если Федор однажды планировал продемонстрировать эффектное жонглирование фарфоровыми чашками в воздухе, но потерпел фатальную неудачу, то, вполне вероятно, он не сможет сделать этого и во второй, и в последующие разы. Виной этому будет яркий, детальный образ прошлого опыта, прокручивающийся в голове и влияющий на реальные движения. Казалось бы, ничего страшного – молодому человеку просто придется отказаться от профессии жонглера. Однако в более серьезном случае этот эпизод «подарит» Федору постоянную тревогу за себя и свою неловкость, бороться с которой будет очень сложно. Ведь для начала придется избавиться от того самого навязчивого воспоминания с чашками!

3) Приобретенный страх (например, высоты, дороги и т.д.). Анна, девушка с живым воображением, стоит на мосту и рисует себе образ того, что будет, если она случайно упадет с огромной высоты в воду. И – о ужас! – она действительно чувствует, как сложно ей удержать равновесие. Это совсем не магия и не гипноз – лишь последствия эффекта Карпентера, когда тело, поддавшись влиянию мозга, стремится послушно исполнить представленное падение вниз.

Эффект Карпентера, как можно видеть, далеко не сложный и непонятный термин, мало приложимый к действительности. Более того – в повседневной жизни каждый из нас сталкивается с ним, даже если мало занимается спортом и не имеет ничего общего с искусствами.

Будучи детьми, мы смотрим, как ловко двигаются взрослые, и хотим повторять за ними. Став подростками, мы недолюбливаем свое тело за неловкость и непропорциональность, стремясь быть похожими на уверенных в себе, расслабленных людей. Повзрослев, мы вынуждены приобретать физические профессиональные навыки – к примеру, быстро печатать и красиво писать. И каждый раз, учась чему-то новому, мы вначале повторяем это про себя, создавая идеальный мысленный образ, после чего пытаемся воплотить его в реальность. Получается, что вся наша жизнь так или иначе связана с эффектом Карпентера. А ведь мы далеко не всегда замечаем это.

Список использованных источников:

• 1. Carpenter WB. Mesmerism, Spiritualism, Etc. - New York, NY: D. Appleton, 1874. - 158 с.
• 2. Hyman, Ray. The Mischief-Making of Ideomotor Action. - Scientific Review of Alternative Medicine 3(2), 1999. - p. 34-43.
• 3. Иванова В. Гадания для девочек. - Аст, Премьера, 2003 г. — 178 с.
• 4. Лазарев С.В. Психология безопасности профессиональной деятельности. - М.: Москва, 2007. - 216 с.
• 5. Панферов В.Н. Психология: Учебное пособие. - СПб: Питер, 2012 г. - 480 с.
• 6. Рапацевич Е.С. Новейший психолого-педагогический словарь. - Минск: Современная школа, 2009 г. - 928 с.

ГЛАВА 4

Символические (аналогические) фикции

Продолжение...

Метод аналогий естественен для метафизики не меньше, чем для теологии. В теории знания примером таких аналогий являются категории. Они – всего лишь аналогические фикции, и как таковые они сгруппированы с методологическими классификациями, где они находят свое верное место. Реальность является и должна рассматриваться как аналогия человеческих и субъективных отношений. Все знание, если оно выходит за пределы простой действительной преемственности и сосуществования, может быть лишь аналогическим.

Грюн, таким образом, весьма прав, когда он говорит, что метафизика метаболична, метафорична. То, что Грюн называет метафорами, в основном, является незаменимыми фикциями.

Вещество, сверх всего прочего, является такой фикцией, и Фихте в чем-то наивно выражает его природу, когда говорит (Wesen d. Gelehrten, Lecture 6): «Неумолимой перемене в потоке времени должно быть дано что-то постоянной и неизменчивой природы, чтобы поддержать ее».

Теперь у нас есть основные элементы того, что может быть названо теорией понимания и постижения. Любое познание – это апперцепция одной вещи через другую. В понимании мы всегда имеем дело с аналогией, и мы не можем представить, как существование может пониматься иначе. Любой знакомый с механизмом мысли знает, что любое представление и познание основано на аналогических апперцепциях. Единственными мыслительными конструктами, посредством которых существующие вещи могут быть постигнуты, являются либо сопряженные общие концепции, либо другие конкретные объекты. Но так как они, в свою очередь, непостижимы, все эти аналогии порождают лишь приблизительное понимание. Из механизма мысли, как Штейнталь, в частности, описал это, следует с абсолютной уверенностью то, что Кант так трудолюбиво демонстрировал в своей теории познания, а именно, что обрести знание мира совершенно невозможно, не потому что наша мысль слишком узко ограничена – это догматичная и ошибочная интерпретация, но потому что знание всегда существует в форме категорий, а они, как в последнем анализе, лишь аналогические апперцепции. Эта мощная демонстрация непознаваемости и непостижимости природы мира ясно показывает путь, которому должно следовать знание, чтобы положить конец всем догматическим спекуляциям. Выбирая полностью иной путь, мы тем самым достигаем вывода кантианской философии – категории не помогают в обретении реальности, и как аналогические фикции, они не могут предоставить нам настоящего знания.

Понимание того, что категории – это лишь аналогические фикции, было образовано Локком, Лейбницем, Кантом и другими.

В частности, должно быть отмечено, что особые исследования субъекта символического знания (термин, представленный Лейбницем), будучи побочным продуктом логики восемнадцатого века, близко относятся к вышеизложенному заявлению.

В этой связи заслуживает похвалы отношение Маймона к этому вопросу. Все дискуссии восемнадцатого века, которые часто были очень остры, были забыты в смятении, вызванном догматической философией абсолютизма. Маймон, в частности, весьма верно подытоживает результаты кантианской философии, когда говорит, что возможно только символическое знание.

Среди тех, кто сделал символическое знание субъектом исследования, достоин упоминания Ламберт. Он самый проницательный из непосредственных предшественников Канта, как и из последователей Маймона. Organon, Часть II Ламберта содержит детализированную главу, посвященную символическому знанию, в которой предвосхищаются многие из результатов исследований Канта. Любое дискурсивное мышление символично в двух отношениях: в первом – до тех пор, пока оно оперирует символами в их математическом смысле, и во втором – до тех пор, пока все полученное знание, таким образом, создает некоторое сравнение, картинку или копию реальности, но не наделяет нас способностью обрести знание самой реальности или хотя бы одной из ее адекватных форм. Распознание реальности в адекватной форме ведет нас к концепции интуитивного знания или интеллектуального восприятия, приводя нас, другими словами, к фиктивной концепции методологической, но не объективной ценности.

Стоило бы следовать этому пути и далее, заключения Канта были бы сохранены в своей чистоте. Но великий философ запятнал свои славные открытия, цепляясь за слабые рационалистические догмы, и тем самым вносил свой вклад в судьбу его настоящего достижения, преданного забвению.

Таким образом, мы видим, как все логические результаты в одно и то же время обретают значительность для теории познания. Когда категории воспринимаются как аналогические фикции, вся теория познания принимает другой вид. Тогда они распознаются как простые конструкции, представляющие апперцепцию предоставленного материала. Все объекты, обладающие атрибутами, что приводят этот процесс в действие, являются мифическими.

Мы можем сказать лишь, что объективные феномены могут восприниматься, как если бы они вели себя так и только таким образом, и нет абсолютно никакого оправдания принятию догматического отношения к ним и замене «как если бы» на «что».

Как только эти аналогии интерпретируются как гипотезы, мы получаем все те системы теологии и философии, чьим объектом является объяснение получаемых противоречий. Нам остается лишь вспоминать о времени и усилиях, затраченных на выяснение отцовских отношений между Богом и Христом; и о простоте решения Шлейермахера! Еще больший интерес вызывают бесконечные попытки определения природы вещества и его отношения к своим атрибутам, причинности и ее отношения к эффекту и т.д.

Все такие идеи, как «возможное», «необходимое» и т.д., принадлежат этому месту. Так, Д. Г. Льюис в своей Истории философии, Том 1, стр. 319 (1880), говорит об идее Аристотеля о потенциальном существовании: Это фикция; она может быть полезна в отделе Логики, но опасно обманчива в Метафизике. И он обходится тем же образом с «актуальным», как и с идеей ??e????? (sterisis – с греч. «лишение (формы)»). Они являются формальными или родственными идеями, что Аристотель уже постулировал как категории, к которым Скептики относились как к ???? ?? (с греч. «к чему»), как добавленное в уме, и которые в возрастающей степени признаются фикциями современной философией.

Эти и похожие на них идеи формируют основу дискурсивного мышления. «Ошибка, делающая нас такими виноватыми перед взором Господа, это то, что своими концепциями мы всегда устанавливаем пределы, о которых природа ничего не знает». Энгель, Philos. Fur die Welt, стр. 26.

Такие аналогические фикции очень широко распространены и популярны в других науках. Однако, весьма часто возникает жизненно важный вопрос: до каких пор аналогия «реальна», до каких пор гипотетична, до каких пор фиктивна. Этот вопрос важен, к примеру, в популярной современной аналогии, в которой государство или общество сравнивается с организмом.

Именно в таких вопросах так прискорбно очевиден недостаток логической теории используемого метода. Даже там, где такие аналогии чисто фиктивны, как, например, в сравнении общества с человеческим организмом, они часто служат прибытию к верным теоретическим законам.

Из одного и того же источника возникает множество ошибок, в которых к этим фикциям бездумно относятся как к верным аналогиям, а законами, выводимыми из них без всякой критики, заменяют реальность. Ошибка происходит из тех же причин, что и правда, и точно, как и в природе, одни и те же слепые законы могут принести как пользу, так и вред, в зависимости от обстоятельств – ибо они направлены в обе стороны, так и в умственной среде и добро и зло вытекают из одних и тех же законов. Во все большей степени объяснение ошибки ложится на логику, потому что разделительная черта между ошибкой и правдой четко не проведена, как было описано выше; поскольку использование фикции может быть основано отчасти на истине, отчасти на (осознанной) ошибке. Логики восемнадцатого века всегда относили к своим обязанностям включение ошибки в общий путь внутри их логических систем. Мы должны, таким образом, как мы уже заявили, различать реальные аналогии, где открытие – это работа индукции и гипотезы, и чисто фиктивные аналогии, относящиеся лишь к субъективному методу. То, что я ожидаю, что за одним феноменом немедленно и неизбежно последует другой, а ему самому предшествует еще один, в соответствии с законом причинности, это реальная аналогия; поскольку я так часто наблюдал, что все феномены предшествуют и следуют другим, что я имею оправдание считать по аналогии, что это может предполагаться и в настоящем случае. Но сам факт того, что я называю все это отношение неизменной последовательности «причиной и следствием», и воспринимаю его своим умом под категорией причинности, образует аналогическую фикцию; поскольку, несмотря на то, что отношение воли к ее активности является реальной аналогией с неизменной последовательностью, мы не имеем права назначать частным членам последовательности имена, взятые из мира субъективного. Форма отношения в этом случае действительно аналогическая, но приравнивание материала неизменяемой последовательности к следующему за волей действию – это аналогическая фикция.   

ГЛАВА 5

Юридические фикции

Особая форма вышеупомянутого представлена юридической фикцией. Термин «фикция» до сих пор нигде не был популярнее, чем в юриспруденции, где он образует излюбленный предмет дискуссии. Принципиально эти фикции идентичны тем, на которые мы уже обратили внимание. Психологический механизм их использования состоит в подведении единичного случая под концептуальную конструкцию, не предназначенную под него должным образом, так что умственное восприятие вследствие является лишь аналогией. Основание для этого метода заключается в следующем: так как законы не могут включить в свои формулы все частные инстанции, определенные особые примеры необычного характера рассматриваются как принадлежащие им. Или, иначе говоря, из-за некоего практического интереса индивидуальный пример вносится под общую концепцию, которой по-настоящему не принадлежит. Любой осведомленный о методах юриспруденции с легкостью поймет, как важна эта уловка для юридической практики. Она настолько же неотъемлема для права, как и для математики. Это правда, что логики, за незначительными исключениями, позволили этому примеру сбежать от них, потому что они не смогли понять, что логика должна брать материал для себя из живой науки. Кроме математики, едва ли есть более подходящее пространство, чем право, для выведения логических законов и их иллюстрации или открытия логических методов. Этот факт обязан собой принципиальной похожести, существующей между этими двумя предметами. Что делает такие методологические рассуждения привлекательными и выгодными, так это то, что они позволяют нам наблюдать, как разум применяет один и тот же принцип даже в фундаментально различных областях. Таким образом, совсем не странно, а, напротив, вполне естественно, что вплоть до настоящего эти фикции оставались представленными обширному теоретическому изучению только в математике и праве, и даже там лишь авторитетными в этих науках фигурами. Выделяется непринужденностью способ, которым логики позволили этой области сбежать от них. Априорный метод установки законов обязательно должен быть подкреплен чисто индуктивными наблюдениями логической процедуры внутри самих наук. Только очень близкое знакомство с методом специальных наук может позволить человеку плодотворно оформлять логические законы, и поэтому такие законы были работой тех, кто был исключительно хорошо знаком со специальными науками, людьми вроде Аристотеля и Бейкона. Англичане достигли очень важных результатов в этом отношении не меньше, чем немецкие логики восемнадцатого века. Лишь всеобъемлющее знание научных процедур во всех областях делает возможным совершение логических открытий.

Чрезвычайно интересно наблюдать, как феномен, по-видимому, такой далекий, как юридические фикции, в принципе, идентичен феноменам, принадлежащим теории познания, описанным в предшествующих параграфах.

Твердая связь, определяющая порядок, существующий здесь, просто и емко является методом и его принципом. Наша классификация, не важно, как нам кажется, она перемешивает самые разные типы вещей, однажды окажется фундаментальной, необходимой и верной, как и наш критерий методологического принципа, составляющий здесь единственную точку настоящего последствия. Таким образом, мы сможем увидеть, как логическая функция в очень разных областях всегда продолжает применяться в тех же устройствах.

Fictiones juris (юридические фикции) охватывают широкую область. Но по этой самой причине они предлагают методологически невероятно плодотворный материал и раскрывают удивительный механизм и приспособление мысли. Избежать рассмотрения юридической детали настолько же невозможно, насколько это невозможно в случае с математикой, политической экономикой, теологией, эпистемологией и т.д. До сих пор логика слишком мало занимала себя детальным анализом завершенных систем научной мысли и метода. Лишь симпатическая оценка способов мышления способна просветить нас о методе логической функции и захватывающих обходных путях, которые она часто принимает.

В fictio juris (юридической фикции) тоже к чему-то не произошедшему относятся как к произошедшему, или наоборот, или единственный случай вносится под аналогичное отношение, насильно вступая в противоречие с реальностью. Римское право пронизано насквозь такими фикциями, а в современных странах, особенно в Англии, эти юридические фикции прошли через дополнительное развитие.

Дальнейшей точкой нашего частного интереса в этой связи является взаимоотношение fictio juris и praesumpio juris (юридического предубеждения). Последнее является юридической гипотезой, а первое – юридической фикцией. Оба они часто путались в юридической теории и практике, а их различение стало излюбленной юридической проблемой. Praesumptio – это догадка, а fictio – намеренное и осознанное изобретение.

Громадные практические преимущества этого метода в действительности так велики, что он постоянно применяется. К примеру, в новом Немецком Коммерческом Кодексе, Арт. 347, мы находим положение, гласящее, что товары, не возвращенные отправителю за должное время, должны рассматриваться, как если бы получатель определенно проявил согласие и принял их. Такой пример позволяет нам с выгодой изучать идентичности в принципе аналогических фикций, такие, какими являются категории для юридических фикций.

Там, где признается получение товаров грузополучателем, вопрос времени, по истечении которого оформляется невозврат или жалоба, становится важным. Это временное взаимоотношение воспринимается как в похожем случае с получателем, не желающим получать товары, но тем не менее пренебрегающим отправкой жалобы в указанный срок. Здесь, таким образом, чисто аналогическое временное взаимоотношение между двумя случаями становится основанием для актуальной материальной идентификации содержания. Этот метод настолько же необходим в практических интересах юриспруденции, насколько он важен в теории познания. В одной области усвояемость, в другой практическое рассмотрение индивидуальных случаев были бы невозможны без аналогического умственного восприятия. Формальное поведение психики в обоих примерах абсолютно идентично, а понимание этих формальных сущностей важно, поскольку так трудно привыкнуть к приданию равной ценности обоих типов поведения.

Переведено на русский Е. Г. Анучиным при поддержке журнала © ykgr.ru.
Редактор: Чекардина Елизавета Юрьевна
Копирование материалов книги разрешено только при наличии активной ссылки на источник.

На английском в Литрес На английском в OZON На русском языке в ykgr.ru